– Что ты знаешь о маме?
– Сорок девять лет, метр семьдесят два, добропорядочная христианка.
– Папа, ты меня убиваешь! Где она? Он смеялся.
– Папа, разговор стоит дорого.
– Исключительная, преданная, безупречная, святая женщина в Швейцарии.
– В Швейцарии?
– Да. Она мне сказала, что встретила там друзей. Дамы, занимающиеся благотворительностью, вяжущие фуфайки…
– У мамы друзья в Швейцарии?
Доктор из Ивисы возник в моей памяти. Неужели это возможно?
– Прекрати постоянно издеваться над мамой. Ты невыносим.
– Я знаю, дорогая, я должен освободиться от неудовлетворенности, когда говорю о ней.
– Ты знаешь ее адрес?
– Нет. Она не знала еще, поедет ли она к друзьям или останется в гостинице. Она собиралась также поехать в Италию.
– Мама, одна? В Италию? Ты знаешь маму.
– О да. Она оказалась энергичной.
– Энергичной.
– Что касается твоей матери… Одним словом… Не исключено, что я снова ее подберу.
– Кого?
– Твою мать…
Я воскликнула:
– Ты говоришь о ней, как о собаке, «я снова подберу»! Что это значит?
– Лори, не деликатничай. И от тебя мать натерпелась. В пятьдесят пять лет, если хочешь гулять с девицами, с молодыми, надо быть богатым и выносливым. Я больше не выдерживаю. Уши и ноги тоже. Дискотека меня убивает, а девицам подай все. Одновременно деньги и физическую силу. Возраст стоит все дороже и дороже.
Я прервала его. Мама достойна большего, чем возвращение бабника поневоле.
– Мама еще хороша собой… Красивая женщина.
– О да, – сказал отец тоном чревоугодника. Я его ненавидела.
– Я бы никогда не жил с феей Карабасс.
– Ты ее заставил ужасно страдать.
– Поэтому ее еще более обрадует мое возвращение.
Мне не хотелось ссориться с папой. Надо, чтобы я владела собой, но мой отвратительный характер был сильнее моего разума.
– Папа, я считаю твое поведение недопустимым. Ты наихудший из всех, кого я когда-либо встречала. Ты осмеливаешься говорить о совместной жизни с мамой, не спросив ее мнения, не принеся повинную.
– Спокойно! Спокойно! Ты тоже не была пай-девочкой. Ты ей доставляла еще худшие огорчения.
– Но я изменилась! Я почти кричала.
– Вы для меня были отвратительным примером. Из-за тебя я всегда видела чрезмерные недостатки в Марке… Я бы никогда так не отреагировала на белобрысую девчонку, если бы я не видела, как ты всегда бегал за девицами. Лучше сдохнуть, чем иметь жизнь, как у мамы. Ты считаешь, что тебе все позволено. А если она тебя больше не хочет…
– Не хочет больше она? Меня? Он разразился смехом людоеда.
– Она меня любит, она всегда хочет меня… Слушай… Ты не собираешься сеять раздоры теперь? Я намерен как раз подыскать квартиру побольше моей двухкомнатной. Может быть, в Каннах.
Я запротестовала.
– Я, я, я, я… У тебя во рту только «Я». В Каннах не будет даже ювелирного магазина, чтобы ей работать. Она совсем не будет видеть меня.
– Мы поговорим обо всем этом, когда ты вернешься. Она ждет в течение двадцати лет. Еще один месяц ничего не изменит. Ты забываешь, что мы были заодно.
Мне было невыносимо, что мы действовали заодно. Мне стало ясно, что я солидарна с мамой. Я помешала ее свиданию со швейцарским доктором в Ивисе. Ей тогда был всего лишь тридцать один год. Я вспомнила бернца. Мы понимали друг друга за спиной мамы. Как ядовитая почка, я хотела соблазнить его, чтобы он стал первым мужчиной в моей жизни. Он пялил глаза только на маму. И моя мать, бедняжка, держала меня за руку всю ночь, когда я разрывалась от несуществующих болей. Я ждала, что она возмутится и влепит мне пару хороших затрещин.
Сегодня ночью в Нью-Йорке мне было больно из-за того несостоявшегося маминого свидания. Очень больно. Я легла спать расстроенная. Отец, несокрушимый, как скала, должно быть, уже спал. Он спал везде. Он восстанавливал свои силы в двадцать минут. Даже в автобусе, сидя между двумя типами с сигарами.
На следующее утро, позавтракав пакетиком разведенного порошка, я решила прогуляться по Центральному парку, все та же история со свежим воздухом. Но в пышущем зноем парке мои буколические амбиции угасли. Даже в тени я потела.
У меня болела голова, мне хотелось пить, я искала продавца с напитками. Шла по аллее прыгающих атлетов. На дорожке, выделенной для них, находилось несколько первоклассных атлетов. Среди них одетый в красную рубашку и зеленые шорты цвета шпината черный атлет описывал круги. Он, наверно, писал слова на бетоне, тщательно подготавливая свои движения. Я присела на ободранную скамейку рядом с пожилой дамой и поздоровалась с ней: «Привет». Она поднялась и ушла. Ватная атмосфера анестезировала меня. Несмотря на старания, я пребывала в одиночестве. Мне казалось, что мужчины и женщины, которые прогуливались в парке, замкнуты каждый в отдельный пузырь одиночества. Я продолжала свой путь по дорожкам, по которым бегали дети с шарами на шнурке. Мне хотелось до смешного купить себе у уличного торговца плюшевого кролика с ушами из желтого бархата.
Позже, в изнеможении от жары, я направилась домой. Шла отупевшая, икры сжимались в судорогах. Собиралась гроза, и небо окрасилось в светло-желтый цвет. С трудом добралась до квартиры. Вообразила, что за мной следят. Вспомнила о плакате, выставленном в витрине магазина на Десятой улице. Плакат изображал огромное око, прикованное к каменными джунглям Нью-Йорка. Луч света исходил из этого ока к обозначенной точке и задерживался на человеке-муравье. Я тотчас отождествила себя с этим муравьем. Я должна была справиться с психозом, чтобы не наброситься на кого-нибудь. Или на что-нибудь. В Париже была полночь. Я решила позвонить Марку, слушала, как звонит телефон.
– Алло? Марк был дома.
– Марк?
– Лоранс?
– Я тебя разбудила?
– Нет. Немного. Не важно.
– Ты один, Марк?
– Да.
Затем спросил он:
– А ты?
– Я тоже… Тебя это устраивает?
– Не знаю. Очень любезно с твоей стороны позвонить мне. Очень.
Мы чуть не расчувствовались. Я поспешила ему сказать:
– Сейчас я гораздо более терпима, чем при отъезде. У меня было время подумать. Эта девица…
– Не говори «эта девица».
Он снова меня раздражал.
– Ты ее часто видишь?
– Она уехала с родителями на Сардинию.
– А ты? Один в Париже?
– Я согласился на замену.
– Без отпуска?
– Нет. Позже. Или зимой. Не знаю. Мне кажется, что я нахожусь в другом мире, потому что я один. Это так странно… Привыкаешь…
Я улыбалась. Девица уехала, его существование походило на мое. Я была почти утешена.
– Можно было бы попытаться начать сначала.
– Да, – сказал он очень нежно. – Если бы мы могли быть друзьями.
