Ознакомительная версия.
Надо уходить. Надо. Уходить.
А вот оборачиваться – не надо. И все же она не удержалась.
Так и есть. Он стоял у подножки, держась за поручень. И было непонятно, то ли человек только что приехал, то ли собирается уезжать. Вообще все было непонятно.
– Да что с тобой такое, Валя?!
– Со мной все в порядке. Поехали домой. Мне нужно переодеться и принять душ. Сначала принять душ. Потом переодеться.
После этих слов – у робота бы и то получилось душевней! – Ефимыч уже не отпускал ее руку, беспрестанно заглядывая в глаза. Те, что больны. Те, в которых совсем недавно была весна.
Морозов смотрел себе под ноги, но почему-то, когда она обернулась, увидел ее лицо. Как это случилось? Вот странность… С этого момента он возненавидел весь мир и Тину тоже. Едва удержался на месте, чтобы не догнать ее и… что? Убить? «Так не доставайся же ты никому!»
Нет, это была не ревность. Только ненависть. Почему, почему, почему он должен стоять здесь один, смотреть на свои чертовы ботинки и делать вид, что жизнь продолжается?! Конечно, продолжается! Но она сделала так, что эта жизнь теперь ему не нужна.
Догнать и уничтожить. А потом со спокойной душой пустить пулю в висок. В собственный на этот раз.
Это был только секс, сказал он себе. И не поверил.
Всю дорогу до дома Тина думала о том же. Точка поставлена.
…А в коридоре на нее налетели Сашка с Ксюшкой, и теплые маленькие ладошки одним махом смели груду камней в ее голове. Она никуда не делась, эта груда. Она просто перестала иметь значение.
Или так показалось?
Привычный домашний кавардак очень быстро вымотал ее до предела, и Тина уснула в спальне детей в самый разгар испытания водяного матраса. Ефимыч великодушно решил там ее и оставить. Но, разбудив утром, вместе с ней отправился на кухню.
– Ты что, не ляжешь больше? – удивилась Тина.
– Я хотел с тобой поговорить, – пристально разглядывая ее лицо, сурово заявил муж.
Черт ее знает, на что она надеялась, когда думала, что никто и ничего не заметит!
Ефимыч знает ее сто лет! Он мог бы без особого труда прочитать ее мысли. В общем и целом. Другое дело, что раньше она не давала повода этим заниматься. Она была искренней. Ей нечего было скрывать. Кроме разве своего дурного настроения или внеплановой атаки налоговиков. Ничем подобным она никогда не делилась с ним, уверенная, что сама справится. Так и случалось.
А может она паникует напрасно? Может, он решил обсудить планы на отпуск или, например, повышение зарплаты для этой… Агриппины. Да, Агриппины Григорьевны.
Должно быть, эта безумная надежда отчетливо нарисовалась на ее лице. Голос мужа смягчился:
– Я понимаю, Валентина, ты очень устаешь. Но эта поездка вообще тебя добила! А я не хочу, чтобы…
– Да ничего меня не добило! – бросилась препираться она.
– Как будто я не вижу!
– Да что ты видишь, что?
Ефимыч сощурился.
– За эти дни ты позвонила только однажды. Когда напилась. Твоя секретарша даже не знала, где ты, хотя ты поехала в Сибирь по работе. А вчера на вокзале? На тебе же лица не было. И после этого ты говоришь, что все в порядке? – торжественно и сердито вопросил Ефимыч. – Заметь, я не требую у тебя объяснений, я понимаю, что ты не хочешь пускаться в подробности, но я прошу тебя – нет, я настаиваю! – отдохни, возьми отпуск, ты все равно в таком состоянии не сможешь решить никаких проблем. А проблемы, как я понимаю, серьезные.
Тина ровным счетом ничего не поняла.
– Заметь, – вдруг развеселившись, он поднял указательный палец, – другой на моем месте еще бы и сцену ревности тебе закатил. Ты несколько суток дома не была, возвращаешься с перевернутым лицом, вся в думках непонятных. Согласись, признаки тревожные! Но я, ты знаешь, не любитель скандалов на пустом месте. Я все понимаю!
А она опять-таки – ничего.
Наверное, в другое время сразу стало бы ясно, что муж соскучился. Неважно – по ней или по нравоучениям для нее. Но соскучился и потому тарахтит без умолку.
Сейчас осмысливать его поведение не было сил.
После слов о ревности стало совсем худо, и остальное Тина слушала как будто сквозь вату. А ведь он, наверное, ждет какой-то реакции. Ответа какого-нибудь. Какого, а? С кем бы посоветоваться?
Раньше ей бы и в голову не пришло искать помощи. А сейчас впору зарыться в женские журналы. Кажется, там любят кропать статейки на тему «Ты изменила мужу, и что с этим делать?»
Да ничего не поделаешь! А главное – делать не хочется.
Хочется еще раз… того… изменить.
Тина быстро запила эту мысль остывшим кофе. А та все не проглатывалась, маяча на поверхности! Господи, даже кофе напоминал о нем.
– Ефимыч, – выдавила она, – мне… трудно сейчас говорить… голова раскалывается. Понимаешь?
– Понимаю, понимаю. Хочешь, сделаю тебе бутерброды?
О, нет! Спасибо! Бутерброды тоже запретная тема! Сколько их теперь накопилось, запретных тем?
– Так ты подумай над моими словами, – выдвигаясь из кухни, напомнил Ефимыч. – Рванули бы куда-нибудь к морю, недельки на две, а?
– Я подумаю, – торопливо кивнула она, едва сдерживаясь, чтобы не надавить на дверь посильнее, выпихивая его вон.
Оставшись одна, Тина налила себе еще кофе. То есть, вознамерилась налить, но промахнулась, потопив в нем салфетку. Убирая, кокнула чашку. Пока осколки собирала, порезала палец. И обреченно забилась в угол – без кофе, без чашки, без надежды, – думая, что так больше продолжаться не может.
Надо ему позвонить.
Едва она подумала об этом, все как будто стало на свои места. Ловко утащив из спальни телефонную трубку, Тина рванула в ванную и там, пустив воду на всю мощность, нервными пальцами забряцала по кнопкам.
Первый гудок. Второй. Третий.
На четвертом она мысленно назвала себя идиоткой. Нажала отбой и добавила к идиотке еще несколько определений и качественных прилагательных. Самым безобидным было «охреневшая».
Тонко подмечено. Охреневшая и есть. Гормоны крышу сорвали. Запоздалый кризис полового созревания.
Трубка, которую она, как горло кровного врага, сжимала в кулаке, залилась пронзительным звоном. И Тина мгновенно осознала, что гормоны ни при чем, разве в сердце есть гормоны, разве сердце имеет отношение к сексу, пусть самому потрясающему?!
– Да?!
– Прости, пожалуйста, что звоню, я все понимаю, я не должен, но мне сейчас кто-то позвонил, а там сорвалось, и я подумал, вдруг… это ты. Это ты?
– Это я.
Дыханье билось в трубке, как птица в силках. Их общее дыханье.
– Что ты делаешь?
– Сижу на унитазе, – ляпнула она.
– Тина, мне тридцать пять лет, – ляпнул он, – тридцать пять! Я с ума сойду!
– Я тоже.
– Тебе нельзя. У тебя дети.
– Да. У меня дети. Когда ты уезжаешь?
Ознакомительная версия.
