служебному лифту, нажал кнопку одного из верхних этажей. Мы прошли сквозь полутемные коридоры к кабинету — Герман, не включая свет, запер за нами дверь и помог мне снять пальто.
А потом снова поцеловал.
Куда глубже и сильнее, чем до этого. Он вновь обнял ладонями мое лицо и впился в мои губы так жестко, что я задохнулась от его требовательности. Впервые у меня мелькнула мысль, потяну ли я этого мужчины, выживу ли с ним, после него. Но тут же рассыпалась в прах под ударами молота моего сердца.
Дыхание Германа стало быстрее и резче, он сделал шаг вперед, еще, тесня меня к стене, напирая и атакуя своим поцелуем. Его губы были вкуснее всего, что я пробовала в своей жизни. Он кормил меня собой — изголодавшуюся, истощенную без единственной пищи, которую могла усваивать в этом мире, но до сих пор не встречала.
Мои руки дрожали, ноги подгибались, и все, что я могла — только стоять, держась за его плечи, пока он целовал меня.
Герман оторвался от моего рта только чтобы прикусить нижнюю губу и спуститься ниже, захватывая жадными губами нежную кожу на шее, прикусывая ее чувствительно, почти до боли. Он отвел в сторону широкий ворот свитера, поймал языком пульс, бешено плещущийся серебристой рыбкой в ямке между ключицами, прижал его, направляя обратно, в глубину моего тела. Потянул свитер дальше, обнажая плечо, отодвинул лямку бюстгальтера и поцеловал покрасневший след от него на коже.
Это было до одури интимно и как-то по-домашнему уязвимо. Словно я его жена, которую он тысячи раз видел и усталой, и больной, и непривлекательной, но любит все равно, причем эти моменты беззащитности и слабости любит даже больше, чем красоту и гламур.
Это было неправдой.
Я не его жена, я не его уютный дом, не его покой, не его уверенность и сила.
Я — его любовница. Его грех и запретная острота. Он просто не имеет права так делать, мучая меня несбыточностью домашней близости!
Мои руки дрожали так сильно, что я не могла даже ослабить его галстук, чтобы добраться до пуговиц на рубашке. Меня колотила крупная дрожь, пробегающая по телу волнами, как озноб — от лихорадки или сильного холола.
Герман коротко и судорожно выдохнул и вдруг сделал шаг в сторону, потянув меня к широкому кожаному креслу. Обнял ладонями талию и стянул мой свитер через голову, оставив на месте бюстгальтер. Опустился в кресло и наклонился, чтобы расстегнуть мои сапоги помочь их снять. Я вцепилась в его плечи, балансируя то на одной ноге, то на другой. Он задрал мою узкую шестяную юбку и как-то очень прозаично и пошло стащил с меня колготки вместе с бельем. И потянул к себе, сажая меня сверху на свои бедра.
Глядя на меня снизу вверх, не отпуская своим взглядом — моего, Герман рванул галстук, распуская его — с пуговицами рубашки я справилась сама, нырнув ладонями под гладкую ткань и коснувшись кожи на его груди. Застонала, ощущая, что именно этого прикосновения желала так давно, что эта жажда стала частью меня, вечным неумолимым голодом по его телу, которое оставалось для меня недоступным, хотя бы потому, что я даже не знала, что голодаю.
Дотронувшись до него, я уже больше не могла отнять ладони, прижимая их все плотнее — словно постоянный ток замкнул нами электрическую цепь и вместо того, чтобы отбросить друг от друга, заставлял сплавляться смертоносным касанием.
Брюки Герман расстегнул сам, так и не дождавшись, пока я помогу. Я лишь приподнялась и переступила на коленях, помогая ему стянуть их до бедер. И тут же пустилась обратно — скорее, скорее — прижаться обратно, слиться, соединиться. Железная пряжка ремня впилась в колено, но я слишком сильно хотела Германа, чтобы боль могла меня остановить. Он обнял ладонями мои голые плечи, я закусила губу — и…
Наконец.
Это.
Случилось.
Страсть, надежда, утешение, свет, боль — пронзающие сердце лучи холодных звезд — плоть, грех, стыд, тугая тяжесть внизу живота — все вместе — воедино — и отдельно.
Снова отдельно — и опять вместе.
И опять.
Я ловила губами раскаленный воздух и сверху вниз смотрела в его абсолютно непроницаемые черные глаза.
Ни отблеска, ни глубины.
Просто дыра в реальности, заполненная самым темным веществом в мире, поглощающим любой свет.
Пробегающие по телу волны дрожи разрывали меня на части.
Происходящее не выглядело чем-то романтичным.
Все было очень прозаично.
Цинично и грязно.
Бесстыже и банально.
Но каждое касание, каждое движение, каждое мгновение, когда мы соединялись, заполняли мою голодную бездну внутри таким глубинным счастьем, какого я не испытывала никогда и не думала, что могу испытать.
Герман держал меня за бедра, четко и жестко задавая ритм, резко дышал, стискивая зубы.
Смотрел на меня своей непроницаемой чернотой, разлившейся в глазницах.
Молчал.
Только под конец положил ладони на голую спину, прижал ближе, впился пальцами в позвоночник, причиняя боль — и лишь тогда наконец закрыл глаза.
И остался так, пережидая последние удары шторма — из его тела в мое.
Ни слова не было сказано с момента нашей встречи.
Ни единого слова.
Одевались мы молча, отвернувшись друг от друга.
Я слезла с коленей Германа, одернула юбку, собравшуюся на поясе, подняла свитер и натянула его, чтобы скрыть озноб.
Герман за спиной шуршал одеждой, звякнула пряжка ремня.
Скрипнуло кожаное кресло — он встал неслышно отошел в сторону.
Я подобрала с пола скомканные колготки с трусами и тупо смотрела на них, пытаясь сообразить, как их надеть, сохраняя достоинство. Получалось — никак.
— Ты предохраняешься? — прилетел мне в спину хриплый вопрос.
— На таблетках, — отозвалась я.
Даже если бы не была — уже поздно об этом думать.
Разбираться с последствиями все равно мне.
Ни о какой защите в процессе мы и не вспомнили.
Мир разделился на до и после грехопадения, и я пока была совершенно не готова размышлять о том, как теперь жить в этом после.
Скомкала колготки и засунула их в сумку. Потом. Все потом.
Разберусь потом.
Села на край кресла, с которого встал Герман, и принялась обуваться.
Сапоги на босу ногу — не самый лучший вариант, но других нет.
Чуть не прищемила кожу молнией, психанула, дернув сильнее — и сломала ноготь на безымянном пальце. С обручальным кольцом.
Замерла — застыла, глядя на это кольцо и трогая его осторожно, словно это ядовитое
