не хочет. Сам же говорит, что не способен. Настолько, значит, в панцирь себя заключил. Но так нельзя. Ведь он не только с собой так, но и со мной.
— Я привык решать свои проблемы сам, — помедлив, только и говорит Илья.
Никак не комментируя другие мои слова. Не оспаривая и не соглашаясь.
— Так не бывает, — уверенно возражаю, готовая уже предъявить за то, что со мной не считается. Это жестоко. Я не выдержу, неужели он не знает?
Верю, что он переживёт эту операцию и всё будет хорошо, но я должна быть рядом. Должна, и всё тут. Потому что уже очень скоро ничего важнее этого периода ни для Ильи, ни для меня уже не будет. Он действительно собирается нас разъединить в это время?..
Не верю, что не понимает. Просто не хочет, и всё тут. Но я не позволю и дальше прятаться от правды.
Илья явно улавливает это. Вздыхает. Тяжёлый такой вздох, знаменующий, что следующее его нарушение молчания уже не будет вялым протестом, как предыдущие разы. А будет чем-то более значимым.
Поэтому я, наверное, даже не дышу в ожидании этого ответа. И не говорю больше ничего, боясь спугнуть момент.
— Я не говорил даже родителям. Виктор — единственный, кто знает, и то потому что догадался.
Это звучит, как оправдание, почему не говорил мне. Между строк так и звучит, что дело не во мне, а в его привычке. Но ведь это я и так знаю, хотя и ужасает, что даже семья, оказывается, не в курсе была.
— Тебе стало легче, когда он узнал? — мягко спрашиваю, пытаясь этим вопросом намекнуть, что одному с таким не справиться.
— Он помогает мне с клиникой, так что да. Да и финансово лучше стало, — усмехается Илья.
Вот только я смотрю на него безотрывно, требовательно и настолько внимательно, что он понимает — не позволю продолжать выпендриваться, отшучиваться или избегать реальности. Теперь только честность и открытость. Теперь только вместе. Потому что поодиночке факт его болезни слишком острый, слишком мучительный. Вдвоём — лишь временная проблема.
Илья кивает то ли своим каким-то мыслям, то ли моему взгляду, убегать от которого, кстати, на этот раз не стал.
И от этого у меня чуть ли не разрывается сердце. Точно знаю — я победила. Чувствую это даже прежде, чем Илья подтверждает словами:
— Мне стало легче, когда узнала ты, — признаётся с кривой усмешкой, но быстро обретает серьёзность. Смотрит на меня, молчит немного, а потом добавляет: — В случае трагичного исхода ты бы всё равно узнала. И… Теперь я понимаю, каким ударом бы это стало и как бы ты грузилась из-за того, что не знала. И родители тоже.
Сначала я хотела его перебить, не желая ничего слышать про возможность и другого исхода после операции. Но… Раз уж мы и обговариваем, то всё. Вот только с его стороны было жестоко молчать в любом из случаев.
Хотя упрекать его за это сейчас, когда наконец открывается, я уж точно не собираюсь.
Прикасаюсь к его руке, которая лежит рядом с моей. Беру в свою, с теплом поглаживая пальцами. Чувствую, что Илья уже и не напряжён. Более того, тут же смотрит на меня. Внимательно, в глаза. Слегка нервно, но больше свободно.
И от того, что вижу в его глазах, сердце бьётся в несколько раз сильнее. Проблемы и серьёзность ситуации куда-то убегают, в мире остаются лишь его глаза, и то, что играет в них.
— Я рядом. И уверена, что всё будет хорошо. Я люблю тебя, — слова вырываются сами, из самой души рвутся, так легко, естественно и искренне.
Нисколько не сомневаюсь в сказанном. Ни в одном слове.
Илья придвигается максимально, на что я не двигаюсь, хотя отчётливо вижу загорающееся желание на дне его зрачков. Он протягивает свободную руку к моему лицу, проводит пальцем по щеке и слегка цепляет нижнюю губу.
— И я люблю тебя. Ты была права, — не сразу отвечает, хотя не похоже, что эти слова даются ему с трудом.
— Да, причём во всём, — хрипло подчёркиваю, чтобы наверняка. И тут же прикрываю глаза, стоит Илье слегка навалиться на меня телом, вынуждая опуститься на кровать.
Казалось бы, серьёзный разговор был, который из обоих душу вынул. А всё равно знакомое томление тут же даёт о себе знать. Да и Илья возбуждён, я же чувствую.
Он целует моё плечо, плавно двигаясь к шее. И вот меня уже лизнули за ушком, а потом чуть прикусили мочку. При этом пальцы снова подбираются под свитер. Уже чуть ли не привычно.
Втягиваю воздух со всхлипом. Такое ощущение, что у Ильи не две руки, а гораздо больше. Гладят и нежат так, что по всему телу чувствительные заряды.
Он с шумом вдыхает запах моих волос. Наверняка чувствует, как я вся подбираюсь, прерывисто дышу… Но не отталкиваю и почти не дрожу.
— Ну не всегда, — усмехается Илья, одним своим тоном припоминая некоторые мои опрометчивые поступки, действия и суждения.
Причём с этими словами ещё и свитер на мне приподнимает, словно специально, чтобы мыслить не могла и капитулировала. Кончиками пальцев выводит линии у меня на груди и довольно улыбается, когда у меня сбивается дыхание.
— Но сегодня да, — всё-таки нахожу в себе силы возразить, но, поддавшись внезапному порыву, тяну руки к его джинсам.
Вот теперь у меня никаких сомнений нет, и страхов тоже.
Ответить ему не даю, тянусь за поцелуем. Ласково обвожу контуры его губ своими, безмолвно признаваясь, что сдаюсь окончательно. И ведь улавливает: резко прижавшись ко мне, Илья затягивает меня в новый поцелуй, гораздо более смелый и жаждущий.
Легко разбрасываться своим временем, возможностями, связями, — да даже жизнью — когда ты ни за что, по сути, не отвечаешь. Предоставлен сам себе, толком и не зная, каково это, когда от тебя зависит кто-то другой. Ни даже какой-нибудь котик, ни, уж тем более, человек.
Я думал, что имел право выбирать, как поступить со своей болезнью и сообщениями о ней кому-либо. Теперь понимаю — нихрена подобного. Я не один не только на этом свете, но и даже в собственном отдельном мирке. Его заполняют другие люди, как бы ни пытался их вытеснить или не обращать особого внимания.
Ева перевернула мне сознание несколько раз. Сначала — своим появлением,
