признаваться ему в своих чувствах. Да, еще совсем девичьих, но оттого не менее острых и болезненных.
– А потом…
– А потом ты и сам знаешь.
– Не знаю, Маш. У тебя ко мне что? Давай уж, раз начистоту начали.
– А ты как бы хотел? Чтобы я к тебе… что?
– Все то, что ты сказала, – голос Покровского совершенно осип.
– Я так и останусь твой невесткой в прошлом. И то, как у нас началось, никуда не денется. А вот то, что обостряло до предела эмоции, все же уйдет, – высказала я свой самый большой страх.
– Ну что уйдет? Глупости какие…
– Порочная страсть больше не будет порочной. То, что было для тебя запретным удовольствием, станет обыденностью…
– А если я именно этого и хочу? В моем возрасте, Маш, уже покоя хочется. Как ты там говорила? Банального бабьего счастья? Не слишком-то оно отличается от мужского.
Я не знала, верить ему или нет. Но в этой ситуации, наверное, и не было никаких гарантий.
– Ты мог бы жениться на более подходящей тебе женщине.
– Не невестке – ты имеешь в виду?
– Да нет же! Я не об этом сейчас. У тебя всегда были очень красивые бабы, а я…
– Да блядь! Маш, я кроме тебя никого не вижу, как ты не поймешь? – Иван с ожесточением ударил ладонями по рулю.
Мамочки… Он впервые это говорил. То есть вообще в первый раз, да. И так убедительно он на меня не рычал, что сердце затрепыхалось в тесном пространстве между маткой и горлом. Я несколько раз сглотнула в безуспешной попытке его присмирить.
– Тогда почему сегодня ты… Ну… – я облизала губы. – Не стал со мной… Не занялся со мной любовью?
– Мария! Да я так тебе отлизал, что у меня до сих пор челюсть сводит.
Я шокированно икнула.
– О господи! – задыхаясь от смеха вперемешку со жгучим стыдом, спрятала лицо в ладонях. – Может, я ошиблась. Может, порок из наших отношений никуда не денется…
– Даже не сомневайся, – хмыкнул Покровский.
– И все же… Почему ты…
– Я дал обет. Как это по-вашему? Аскеза? Так вот, считай, я взял аскезу. Чтобы малышка родилась здоровой.
Он иногда меня поражал. Вот правда. Той трешовой путаницей, что в его умной голове случилась. Если честно, я даже немного побаивалась уточнять, что он пообещал. Но уточнить надо было.
– И в чем же… гм… именно твоя аскеза заключается?
– Я буду воздерживаться.
– От секса?
– От секса с тобой, – подчеркнул Покровский.
– В смысле? Ты собираешься с кем-то другим трахаться? – изумилась я. Если честно, он так меня огорошил, что даже ревности не возникло, только изумление, да. Я не знала, плакать мне или смеяться.
– Ну что за бред? Просто от секса с кем угодно мне отказаться легко. А аскеза предполагает серьезное самоограничение.
– Ясно, – я все же не смогла скрыть веселья в голосе. Покровский искоса на меня зыркнул, видно, и сам уже сомневаясь в том, что оно того стоило, но поскольку отступать от своих же слов было не по-мужски, уперся рогом:
– Ты не переживай. На тебе это не отразится.
– Я поняла, что могу обращаться к тебе в любой момент.
– Вот именно.
В этом месте не рассмеяться было попросту невозможно. Я и засмеялась. В голос.
Мы с Иваном припозднились. Народ у церкви уже расходился. Женщины смеялись, стирая с лица концами платков капли святой воды. Хвастались друг перед другом своими куличами. Здесь, в отличие от города, их в основном пекли сами. И рецепт у каждой хозяйки был свой, переходящий от матери к дочери. Кто-то с изюмом делал, кто-то с апельсиновой цедрой, а кто-то с цукатами. У кого-то тесто в холоде подходило, у кого-то – в тепле. Кто-то на молоке опару замешивал, кто-то на кефире… И яйца ведь тоже кто во что горазд украшал, и саму корзинку, в которую это все складывалось.
Я поправила красивую расшитую гладью салфетку, прикрывающую высокий кулич. Куличи я пекла сама, дав Сергеевне выходной. Благо бабушкин рецепт спасло то, что я его Любке переписала, поддавшись на ее уговоры. А ведь рецептами в деревне не принято было делиться. Хозяюшки ревностно охраняли свои маленькие секреты. И у каждой было свое фирменное блюдо, которое благодаря этим самым секретам удавалось лучше, чем у других.
– Ну что? Пойдем? Не то опоздаем, – позвал Иван.
Я встрепенулась. Закивала. Огляделась по сторонам. На нас тоже уже пялились потянувшиеся от церкви бабульки. По спине побежал холодок. И только теперь почему-то мелькнула мысль, что я не лучший повод выбрала для нашего первого совместного выхода в люди. Но теперь что, не возвращаться же домой, поджав хвост?
– Маш?
– Да-да, пойдем.
Иван помог мне выйти из машины. Я чувствовала на себе его внимательный взгляд, а сама глаза отводила.
– Передумала?
Накрыла ладонью животик, будто защищая малышку, и решительно шагнула вперед.
– Нет. Все равно мы им рты не заткнем. Пусть болтают.
– И правильно. Быстрей надоест эта тема.
Я гордо вскинула голову и поплыла к воротам. Покровский шел рядом. По случаю визита в храм он надел красивую рубашку и брюки. Я сама их ему погладила, испытывая странную сладость внутри от этого нехитрого действа. Закусив губу, наблюдала за тем, как нежно-оливковый наглаженный мною хлопок льнет к его широким плечам. И все внутри трепетало…
– Мариванна, здрасте!
– Юра, привет! Как я рада тебя видеть, – улыбнулась своему бывшему ученику.
– Так раньше бы пришли. Здесь много наших было. С родаками…
– А ты сам?
– Ага. Баб Оля ногу сломала. Так меня попросила… – Мещеряков тряхнул корзиночкой.
– Ну, беги. Она, наверное, волнуется.
Пацаненок закивал и шустро прошмыгнул мимо. На клумбах, окружающих храм, пестрели тюльпаны. Пасха в этом году была поздней. В мае… Черемуха отцвела, абрикосы тоже потихонечку осыпались. Ветер гонял лепестки, собирая их вдоль бордюров в длинные юркие змейки. От этой красоты и от льющихся отовсюду «Христос воскресе!» я испытывала уже позабытую благодать, трогающую что-то внутри до слез. У меня давно так светло на душе не было. Все же это что-то генетическое. Вот так не ходишь, не ходишь в храм годами, живешь какую-то свою
