И прямо там, на Саквилл-стрит, Дейзи смачно поцеловала Гарриет в губы, а затем поспешно удалилась в сторону Пиккадилли, стуча каблучками по пустынной мостовой.
Гарриет побрела вверх по Шафтсбери-Эвенью чтимо темных театров. Сейчас она пойдет в свою комнатку на Флиткрофт-Мьюз и, как они и договорились с Питером, проспит там до утра. О событиях этого вечера она подумает завтра. Надо же, в Лондоне ночью улицы пустынны. А ведь это один из самых больших городов в мире, и в его Ист-Гринстеде должна кипеть ночная жизнь. Как там говаривал Питер? «Лондон после полуночи? Да это мертвый центр Вселенной». Гарриет быстро прошла мимо южной части Сохо. Стало быть, вдвоем? Да, хорошо ей было фантазировать, но теперь, набравшись опыта, она поняла, что, как бы все это ни называлось, ее новое поприще куда ближе к улице и грязи, чем она могла себе предположить. И это было ужасно.
Наконец мне удалось заставить себя сесть и впериться взором в телевизор. Правда, я ничего не видел и не слышал. Впрочем, ночное телевидение отвратительно; бесконечный подкладочный смех, громкая музыка, бессмысленная болтовня, никто никого не слушает, а говорящие не в состоянии придумать предложение, в котором больше шести слов. Не выношу всего этого!
Я направился в сад. Было уже темно, но я все равно дошел до самого его конца. Правда, сад у нас небольшой — всего ярдов пятьдесят, но я умудрился пройти их за полчаса. Надо же было как-то убить время. От деревьев все еще веет дневной жарой, а от роз идет одуряющий аромат. И от розмарина, и от лаванды. Это наш с Гарриет сад. Именно здесь мы оба лучше всего себя чувствуем. И мне бы так хотелось, чтобы она знала, каково мне. Небось, лежит сейчас где-то с каким-нибудь мерзавцем и умоляет: «Еще, еще, я прошу тебя, сделай так еще раз! Ох, мне так нравится трахаться с тобой!» Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть… мне хотелось умереть. Но все, что я мог, это утирать слезы с глаз. Грустно, однако!
Самое ужасное во всем этом — это то, что я за последний год совсем опустился. Все произошло из-за меня! Да, конечно, я во всем винил Джулиана, но ведь не он один виноват! Я пытался хоть как-то оправдаться. А я сам? Мой вклад в это дело? Или его не было? Да, это mea culpa[4], mea maxima чертова culpa[5]. Ну хорошо, что еще я мог сделать, кроме того, что попытался стать помощником Руперта? Дело в том, что я — это меня самого удивляет — ужасно устал от «Кроникл», от всей этой грязи — наркотиков, сводничества, преступлений, словом, от всех пакостей, с которыми мне каждый день приходилось иметь дело. Признаюсь, даже то, что я был не прав во всей этой истории с Доркасом Лифтри, не убедило меня, что я годен лишь для работы в бульварной газете. Да, знаю, что журналистам мало о чем осталось писать, но у меня в голове все еще бродят нелепые, романтические мысли о чем-то добром, милом и приличном. Ведь приятно же было читать газеты в пятидесятые годы!
Но моя несбыточная мечта привела меня к краху. И не только меня, а всех нас.
За нашим садом есть узенькая аллейка. Она разделяет сад с гаражами на Понд-Роуд. Открыв калитку, я вышел на улицу и долго стоял там в темноте у каменной стены. Стены, надо сказать, уже были старыми и обшарпанными, и по ним гуляли какие-то мрачные тени — почти как в романах Диккенса. Подбежав ко мне, Старфайер вопросительно заглянул мне в глаза, но, увидев, что я не проявляю к нему никакого интереса, тут же умчался назад к пруду охотиться за рыбками. Наверное, воображает себя цаплей. Что-то многовато звезд для лондонского неба сегодня. Внизу, у стены гаража, целый слой битого стекла — осколки молочных бутылок и викторианских пивных стаканов. Я взял один из осколков, чтобы посмотреть, насколько он острый. Да, время не затупило его. Я нажимал на стекляшку все сильнее и сильнее — до тех пор, пока мне не стало больно и я не отдернул руку, на которой выступила кровь. Кажется, помогло.
Я все-таки сумел взять себя в руки — что за глупости я придумываю, лишь бы отвлечься! Надо же было так самого себя ранить. Вернувшись домой, я направился в кухню, промыл рану и заклеил ее целым куском пластыря. Нелегко это делать одной рукой. Козел паршивый!
В половине третьего я лег в постель и представил, что она сейчас плещется в ванне с каким-нибудь ублюдком. Или сладострастно стонет на каком-нибудь ковре. Мне было до того плохо, что я едва дышал. Дьявол, как мы до этого докатились? Я допил остатки виски и чувствовал себя премерзко, но, как это ни странно, я ощутил, что обретаю твердость. Кажется, меня затошнило.
А потом она позвонила из своей штаб-квартиры. С ней все было хорошо. Это не заняло слишком много времени. Утром увидимся, и она мне все расскажет. Ей было не трудно. Она заработала немало деньжат, и — Господи! — сумела еще и удовольствие получить. У нее был довольный голос.
Она лежала на раскладушке в своей каменной клетке и не могла уснуть. Вертелась без конца в своем спальном мешке, а «молния» то и дело врезалась ей в горло. Господи, как ей хотелось оказаться в своей чистенькой, уютной спальне, как хотелось, чтобы Питер, как обычно, спал рядом!
Неужели вся ее жизнь теперь станет такой? Сталкиваться лицом к лицу с разными кретинами, ходить в бесконечные номера отелей, а потом вертеться тут на этой раскладушке?! Это не работа, это не жизнь, это просто какое-то неописуемое дерьмо! Какой же идиоткой она была! Безмозглой, романтической дурой! Тешила себя надеждой на то, что существуют какие-то шлюхи высокого пошиба, которые отличаются от дешевых уличных проституток. Но как это ни назови — смысл один. Несчастные женщины продают свое тело за деньги! Где бы ты ни была с клиентом — в «Хилтоне», в «Корнуоллисе» или где-нибудь в подворотне со щепоткой кокаина в носу, — тебе придется отдавать свое тело. За деньги. Какая грязь! Господи, спасибо тебе, что хоть она все это узнала, не попав в более серьезную переделку, где ее вполне могли бы и изуродовать.
Но, как говорится, утро вечера мудренее, и при свете солнца она стала на все смотреть несколько иначе.
Ей уже не казалось все таким мрачным. Тем более, в кармане у нее уютненько примостились три сотни фунтов. И она жива.
Стоял тот чудесный летний день, какой, казалось, может больше и не повториться. Воздух был свежим и прозрачным, сквозь зеленую листву деревьев, шумящих вокруг Национальной портретной галереи, просвечивало солнце. Гарриет шла по Вест-Энду к Чаринг-Кросс-Стэйшн, вдыхая в себя приятные ароматы. По Вест-Энду, который все еще силился проснуться. Пакистанцы-газетчики и турки — владельцы небольших кафе — приветливо улыбались ей, выходя из своих заведений для того, чтобы вымыть улицу перед ними мыльным раствором. Старый добрый Лондон менялся, постепенно превращаясь в европейский город.
