кусочками, прикрыв веки, растягивая удовольствие, чувствуя, как кисло-сладкий сок щиплет губы и оставляет медовое послевкусие во рту.
Прокопьев был прав в том, что вскоре, попав в СИЗО, я лишусь и этих малюсеньких островков комфорта, напоминающих о нормальной жизни. И что со мной тогда станет? В кого я превращусь в итоге? Убьет это меня или сделает сильнее? И сумею ли я когда-нибудь потом стать прежней?
Самой ужасной была мысль о том, что все это — только начало неизвестного и сложного пути, а где его конец и каким он будет — оставалось только догадываться.
Я выкинула огрызок, почистила зубы и улеглась обратно. Время здесь тянулось невыразимо медленно. Иногда казалось, что оно совсем застывает на месте и не двигается. Как если бы песок в песочных часах сыпался по песчинке в час.
За зашитым оргстеклом окном снова зашумел дождь. В камере быстро стало темно и сыро. Но шум капель успокаивал тревогу внутри, превращая в апатию. В конце концов я уснула, однако сон ожидаемого успокоения не принес.
Он вернул меня в неприятные воспоминания о ночи моего побега из дома на Лазурной. Любезно напомнил о пожаре, случившемся по моей вине, которая и без того во сне и наяву постоянно точила мои мысли. Я снова стояла за решеткой в комнате, объятой ярким и горячим пламенем и дымом и смотрела со стороны на саму себя, уходящую прочь.
Горящая мебель во все стороны сыпала искрами, огонь гудел и шипел. А я бессильно трясла прутья, пытаясь сбежать, задыхалась от гари и копоти, разрывавших легкие изнутри и кричала изо всех сил, до хрипоты, надеясь, что кто-нибудь придет мне на помощь.
И не поняла, проснулась ли я от собственного крика и плача или от яростного стука Самохиной в дверь:
— Эй, уберите от меня эту сумасшедшую! Я спать спокойно хочу! — недовольно вопила она.
Сама я пыталась прийти в себя, обхватив до сих пор гудящую голову руками, восстанавливая участившееся дыхание, успокаивая сердцебиение.
А через полчаса, вняв настойчивым просьбам Самохиной, дежурный распорядился перевести меня в одиночную камеру.
Послушно перенеся собственные вещи на новое место, я снова улеглась на кровать и уставилась в темноту перед собой. Спать теперь не хотелось. Возвращаться в кошмар было страшно и почти осязаемо больно. Слишком уж он был яркий и жуткий. Теперь я осталась в одиночестве и предпочитала считать, что всё, что ни делается — к лучшему.
Но под утро, когда всё в камере стало серым и зыбким, словно в тумане, все же уснула и, вопреки моим страхам, мне приснился Дэн. Словно вместо жесткой шконки я снова сплю на мягкой кровати с ним рядом. Прижимаюсь к нему спиной и ощущаю, как его мерное и спокойное дыхание щекочет волосы. Вдыхаю полной грудью запах кофе и геля для душа и чувствую тепло ладоней, обнимающих меня во сне.
Видимо, мое сознание решило, что без этого краткого мига счастья, пусть и иллюзорного, я действительно перешагну грань безумия слишком быстро.
Потому что после пробуждения и завтрака мне стало известно, что сегодня меня собираются этапировать в СИЗО.
Полтора месяца спустя
— Сто пять!
— Принимай!
— Два два четыре!
— Дома!
Пора бы уже привыкнуть к чужим голосам, не дающим спать каждую ночь, но я, как обычно, накрыла голову подушкой, в надежде, что это хоть немного приглушит постоянный шум, шепот, металлический лязг решеток и шорох шагов.
Судя по сопению моих соседок, обе видели десятый сон, не отвлекаясь на подобную ерунду, а я почему-то не могла. И не столько потому, что шум отвлекал. Скорее потому, что боялась снова провалиться в знакомые кошмары, перечень которых стал за этот период гораздо разнообразнее.
Иногда я привычно оказывалась в горящем доме на Лазурной, задыхаясь от дыма и неприятного чувства, как жар от огня обжигает кожу. Иногда до боли в пальцах сжимала дверную ручку, снова переживая тот момент, когда Матвей пытался вытащить меня из запертой ванной. Иногда вынуждена была смотреть в собственные лихорадочно блестящие глаза, в которых читалось откровенное безумие.
Но теперь к ним добавилось еще два, и героем обоих был Дэн. В первом он женился на Славиной, которая радостно кружилась в свадебном платье и чувственно целовала его в губы, обхватив руками за шею. Во втором Лазарев просто смотрел на меня бесстрастным, ничего не выражающим взглядом, а я звала его, пыталась дотянуться до него рукой, но не могла, из-за холодных прутьев разделяющей нас решетки.
Каждый из таких снов заканчивался тем, что я просыпалась в слезах, иногда от собственных криков и всхлипов, однако в СИЗО это не стало причиной поместить меня в одиночную камеру. Но, поскольку здесь никто не был связан обещанием оставить факт моей психической нестабильности в тайне, эта информация быстро дошла до Прокопьева и он, не откладывая в долгий ящик, назначил в отношении меня психолого-психиатрическую экспертизу.
Именно в ее ожидании я и томилась в местных застенках, поскольку иные следственные действия с моим участием были выполнены.
Время по-прежнему будто замерло и не желало течь вперед. Каждый новый день был как две капли воды похож на предыдущий. Менялись лишь рубашки и галстуки на периодически посещающем меня неизменно злорадствующем Прокопьеве, да иногда радовали передачи от мамы и Аллочки. От Дэна не было ни весточки и именно отсутствие новостей о нем изматывало меня куда больше остального, ведь именно о нем мне хотелось знать хоть что-то, хотя я и понимала, что эти знания вряд ли порадовали бы меня.
Раньше я считала одиночество и свободу взаимоисключающими понятиями, но теперь у меня не было ни того, ни другого. Осталась одна апатия. Беспросветная и темная, словно беззвездная осенняя ночь.
— Чего не спишь, Евка? — Оксана села на кровати, зевая и потягиваясь.
Она оказалась в нашей камере первой и дожидалась суда за мошенничество в сфере кредитования. Вообще-то по ее статье обычно избирают более мягкую меру пресечения. Однако обстоятельств ее появления здесь я не выясняла. Да и вообще допытываться о подобном было не принято правилами местного «этикета».
— Не спится что-то, — пробормотала хрипловато и облизнула пересохшие губы.
Тяжелее всего было от отсутствия каких-либо личных границ. И из-за этого приходилось проявлять вежливость даже тогда, когда хотелось побыть одной.
Судя по отдаленному гомону голосов и шуму, время было предрассветным и ложиться спать все равно было уже бессмысленно, да и не хотелось.
— А я выспалась. И уже есть хочу, скорее бы завтрак, — снова зевнула
