— Послушай, Марк, мои отношения с матерью… — Уже от самих этих слов мне стало трудно дышать. Я предприняла еще одну попытку: — Мои отношения с ней совсем не такие, как были у тебя с отцом…
Он перебил меня:
— Ah oui, ça je sais, Энни! В том-то и проблема, не так ли? Ты не знаешь, какие они! Ты не знала, какие они могут быть! Ты ничего не понимаешь!
Я слышу голоса. Несколько медсестер идут по коридору к нашей палате.
— Скажи мне, Марк, скажи мне, пожалуйста, чего я не понимаю?
— Всего этого, Энни! Нас, ребенка! Je ne peux pas (A это немало), Энни! Я не могу этого сделать!
Тогда я хотела сказать ему, прямо там и сразу, но из-за плеча Марка появилось розовощекое лицо медсестры.
— Эй, вы еще разговариваете! Вам уже пора домой. — Она улыбнулась Марку.
И я не смогла. Не смогла сказать ему, что знала о его страхе, о том, как ему тяжело. Я не смогла сказать Марку, что понимаю, через что ему пришлось пройти, что я действительно понимаю и люблю его… Боже, как я любила его! Я ничего этого не смогла сказать Марку, потому что медсестра буквально втолкнула свое массивное тело в дверной проем и встала между нами, вытянув руки, словно стараясь развести нас в стороны.
— Я думаю, все мы немного устали сегодня, ведь это был длинный и трудный день, не так ли? — произнесла она.
Я хотела ответить, что все нормально, что мы разберемся, если она оставит нас наедине хотя бы еще на минуту, пожалуйста. Но тут появилась еще одна медсестра, и Марк отошел в угол палаты, молчаливый и напряженный, словно боксер перед боем. Он был далек от меня, он казался совершенно недосягаемым. Слезы подступили к глазам, а губы задрожали. Врачи предупреждали меня, что бурлящие гормоны превратят меня в рыхлое нервное создание. Больше я не могла вымолвить ни слова.
Я только смотрела, как сестры выпроводили Марка по-простому, в своей бесцеремонной манере: «Вот придем завтра утром, когда все будут себя намного лучше чувствовать, тогда и поговорим, да? Вот и хорошо».
Я хотела закричать: «Нет, пожалуйста, позвольте ему остаться!»
Потому что я поняла, что завтра утром он не будет чувствовать себя намного лучше. И этот момент уйдет навсегда, тот самый момент, когда я смотрела в его глаза и за тлеющим гневом видела темный холод страха. Больше всего я боялась, что тот испуганный мальчик, что живет внутри этого мужчины, отгородится от меня навсегда стеной боли и непонимания.
Я помню, как в самом начале наших отношений мы с Марком играли в одну дурацкую игру. Я называла ему три вещи, которые мне в нем нравились, а он называл три вещи, которые нравились ему во мне. Обычно эта глупая игра превращалась в одну сплошную шутку, и мы начинали называть вещи, которые в действительности ненавидели друг в друге. Тогда мы выдумывали самое нелепое и смешное, что только могли. Такая вот забавная игра двоих любящих людей.
День близился к вечеру. Мы лежали на пляже, скрытом за огромными валунами, на чистом, белоснежном песке острова Бель-Иль. Вокруг, на протяжении нескольких миль, не было ни одной живой души, не считая чаек, паривших над камнями.
Я лежала поперек Марка, лицом к небу, положив голову ему на спину, зачарованная красным свечением моих закрытых век и теплом его кожи, согревающей меня, словно лучи солнца. Мне доставляло наслаждение ощущать тело Марка под собой.
Он подернул плечами.
— Trois choses? Voyons… Трое — это много, разве нет?
Я ждала, зная, что он будет дразнить меня, когда придет его очередь.
— Мне нравится, как твой волосы сейчас щекочут мне спину. J'adore ça (Обожаю).
— Это не считается, — проговорила я. — Подумай о чем-то менее мимолетном.
— Менее мимолетном?
— Да.
— Ton amour.
— Моя любовь?
— Oui, — ответил он, на этот раз не шевелясь. Марк лежал подо мной не двигаясь, словно камень. — Твоя любовь ко мне.
Я улыбнулась, взглянув на небо, и ничего не ответила.
— Alors, le deuxième… Второе всегда найти труднее.
Словно возражая ему, в ответ прокричала чайка. Я терпеливо ждала, греясь в лучах жаркого солнца и в тепле его слов.
— J'aime ton courage. J'aime ton courage de rester seule.
— Мужество быть одной?
— Oui. — Я чувствую, как Марк снова передернул плечами, подыскивая нужные слова. — У тебя нет семьи, но ты не переживаешь. Ты… Comment dire? (Чтотыговоришь?) Comme une plante qui roule.
— Перекати-поле?
— Oui, ты как перекати-поле. Мне это тоже нравится.
Теперь я думаю, когда это качество во мне он стал ненавидеть, действительно ненавидеть?..
Я проснулась с головной болью, с ужасной головной болью, которая вот-вот грозила расколоть мне черепную коробку. От боли у меня бежали мурашки по коже, а к горлу подкатывала тошнота. В холодном поту я лежу на спине в постели, не в силах пошевелить даже пальцем. Попытаться открыть глаза еще раз будет настоящим безумием.
Наступил понедельник. Я знаю это, потому что цвет под моими закрытыми веками стал из черного красным, как только утренний свет пробился через окно и, упав на ковер, наконец подобрался к кровати. Но это все, что я знаю.
Я слышу шаги на лестнице и лай собаки. Должно быть, уже поздно. Я пропустила завтрак и должна быть уже на работе.
— Мадемуазель Макинтир? — тихо окликает меня хозяйка отеля, осторожно постучав в дверь. Но ее пуделю совершенно на все наплевать. Он беспощадно заливается резким и визгливым лаем, заставляя меня застонать. — Ш-ж-ж, — шипит на него хозяйка. Но собаке все равно.
Я не могу ответить. В данном случае мне пришлось бы пошевелить языком. Но я могу только стонать. Я слышу, как в замочной скважине поворачивается ключ, а затем открывается дверь. Хозяйка отеля подошла ко мне. Я вижу, как за моими опущенными веками движется ее тень. Я чувствую ее руку, маленькую холодную ладонь на моем лбу.
— Oh, la-la! — восклицает она. — Ma pauvre petite chérie! (Моя маленькая бедняжка!)
Я слышу, как она бросается вниз по лестнице, а собака бежит за ней. Хозяйка забыла закрыть дверь. Это меня обеспокоило.
Меня будит женский голос. Должно быть, я заснула, хотя не могу понять как. В голове все еще стучит, но теперь уже не так сильно. Я медленно и осторожно открываю глаза. Лицо, которое я вижу перед собой, мне незнакомо.
— Bonjour. — Лицо светится. — Меня зовут доктор Вэйд.
Акцент, без сомнения, американский, как, впрочем, и улыбка во все тридцать два белоснежных зуба. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но у меня выходит только гримаса. Возможно, это даже к лучшему, поскольку я подозреваю, что мои зубы не выдержат такой конкуренции, особенно сегодня утром. Врач садится на стул рядом с моей кроватью.
