class="p1">– У этого? Нет. Но шоу он устраивает отменное.
Айна улыбается. Красивая у нее сестра. Андрей Валерьич к ней явно неровно дышит. И это хорошо. Что она не одна останется…
– А наш дед был настоящим шаманом, да?
– Не знаю, наверное, – ведет плечом Имана, слизывая подтаивающую массу с рожка.
– Почему же тогда он…
– Что? Не принимал участия в шоу на площади? Знаешь, я даже не уверена, разрешали ли подобные празднества в те времена. При совке шаманизм как таковой не приветствовался.
– Надо же. А мне такое и в голову не приходило.
– Немудрено. Кстати, ты Андрея Валерьевича так и не расколдовала? – усмехается Имана, внимательно следя за оживлением, наметившимся у импровизированной стоянки.
– Почему же? Я сделала то, что ты мне рекомендовала.
– И как? Помогло?
– Наверное, – хмурится Айна, – с тех пор он ко мне не заглядывал.
– Тебя это расстраивает?
– Да ты что? Я только рада. Ты мне не веришь, что ли?
– Верю-верю. Пожалуйста, подержи…
– Эй, ты куда?
– Я? Поближе к сцене. Забыла сказать кое-что важное Герману.
Начинается приветствие. Ведущий оглашает имена прибывших на праздник из столицы гостей. Первым берет слово премьер.
Продвигаясь вперед, Имана мечется взглядом по трибунам. Когда дед ее тренировал, она порой страшно на него злилась. Особенно когда пошла в школу и поняла, что далеко не всех детей воспитывают так, как ее. А теперь, вот, она нарадоваться не может возможностям, которые обрела благодаря дедовой школе. И все равно этого как будто бы недостаточно. Она что-то упускает. Она упускает…
Речь премьера финалят громкие аплодисменты. На сцену вновь выскакивает ведущий. На противоположной стороне пьедестала Имана выхватывает стремительное движение. Андрей! Кажется, его губы шевелятся. Он что-то говорит в гарнитуру, но из-за мелькающих туда-сюда людей она не может прочитать по губам. Да и что это даст? Имана выбегает за оцепление. Земля под ногами горит и будто бы исчезает… Она в невесомости. Р-р-раз, и взмывает вверх на возвышение сцены.
– Герман!
В колонках гремит музыка, люди смеются и шумят, жужжат генераторы, питая холодильники и печи полевых кухонь. Шум такой, что ничего не разобрать. Но он слышит. Может быть, сердцем… И оборачивается в момент, когда она в прыжке валит его на дощатый настил.
Кажется, кровь повсюду. Она пропитывает насквозь его пиджак и гребаную рубашку и проникает куда-то под кожу. Прямо в черную дыру, что образовалась в груди. Глухов качает Иману в руках. И то чуть отстраняет ее, чтобы в стеклянные глаза глянуть, то снова прижимает к себе. Осторожно, так нежно, чтобы не дай бог не потревожить металлический наконечник торчащей из ее шеи стрелы.
– Снежочек мой, девочка моя любимая… Ты чего это? Ты чего, а? А я как? А свадьба? Ты зачем это сделала? Мне зачем это без тебя?
– Герман Анастасыч, разрешите пройти врачам.
Глухов отступает. В ушах шумит. Кровь и испуганные люди, сирены скорой и какой-то идиот, через громкоговоритель призывающий толпу не паниковать и не создавать давку. Реальность идет рябью, колеблется, как линия горизонта в жаркий день. Опрокидывает за грань…
Он выныривает из небытия. Все так же мокрый, но уже от пота. Садится резко. Делает глубокий вдох и с опаской скользит по простыне ладонью, чтобы нащупать руку Иманы. Но ее нет. И простыни давно остыли.
Вдоль позвоночника проходится волна ужаса. Обрывки сна липнут к влажному от испарины телу щупальцами.
– Волк! – зовет Глухов. Но из сжатого спазмом горла вырывается лишь приглушенное сипение. И тут же вновь образуется тишина, в которой слышно лишь его надсадное свистящее дыхание. – Кто-нибудь!
Он сползает с края кровати. Ватные от страха ноги подворачиваются. Чуть не упав, Герман все-таки исхитряется включить свет. Взгляд выхватывает из общей картины детали: букет цветов на тумбочке, свадебную фотографию в рамке, флакончик женских духов…
Ему опять приснился кошмар! Всего лишь кошмар. Со временем они стали к нему приходить гораздо реже. Но не сошли на нет. Может быть, потому, что Герману до сих пор сложно поверить, что все последовавшее за покушением – не бред его больного воображения. Когда становится совсем невмоготу, он находит в интернете запись тех событий.
На празднике велась съемка. Кадры того, как Имана бежала, чтобы закрыть его своим телом, в то лето облетели новостные каналы по всей планете. И, конечно, все, что последовало за ними – тоже. Теоретически Глухов мог избежать распространения нежелательных записей, но сначала ему было совершенно не до них, а потом стало поздно – репортаж местного телевидения перепостили, кажется, все на свете. С тех пор история их любви, обросшая совершенно идиотскими подробностями, превратилась в миф. А каждый совместный выход становился событием отнюдь не регионального масштаба. Рейтинг Глухова подскочил до небес, и с каждым годом только увеличивался. Имана шутила, что ради такой пиар-кампании можно было и умереть, а Глухов страшно ругал ее за эти шутки. Он бы отдал все на свете, чтобы им не пришлось переживать те страшные минуты, часы, дни, которые Имана провела между жизнью и смертью. А он ничего не мог сделать.
Цена, которую ей пришлось заплатить за то, чтобы помочь ему навести порядок в крае, оказалась слишком высокой. Да, благодаря задержанному преступнику им удалось распутать довольно сложную схему, по которой за бугор вывозился лес, и кое-что более интересное. Но если бы не Волк, сиганувший в момент выстрела на спину нападавшего, тот бы мог запросто уйти! Местный лесник, не без помощи которого лес здесь валился так, что только щепки летели, знал тайгу как свои пять пальцев и умел замести следы. А еще он понимал, как пройти через кордоны охраны с оружием. Учитывая, что программа праздника предполагала состязания лучников, не зря именно лук был выбран орудием убийства. На самом деле простой лесник спланировал все гораздо лучше начбеза губернатора. К этому покушению последний не имел никакого отношения. Люди, которым Бутов все эти годы помогал, слили его, как только того арестовали. И дальше действовали в одиночку. До тех пор, пока их не выловили. На это у Германа с Мериновым ушло долгих три года. Три долгих года у него забрала месть, да. Наказание всех виновных и наведение порядка в крае. А ведь и непосредственных обязанностей с Германа никто не снимал. Порой он так уставал, что только мысли о жене и
