В последнее время его стали меньше обижать в школе. Учителя не спускали с него глаз, а ровно в три тридцать, ни секундой позже, она приезжала и забирала его домой, хотя они жили всего в полумиле от школы. Однажды его сильно побили на улочке, ведущей от их дома к поселку, и с тех пор Розалинд не могла позволить ему ходить пешком одному.
Почему дети так жестоки? Почему они не понимают, что если кто-то отличается от них, то это не значит, что у него нет чувств? Разве травмированный ребенок не должен вызывать у них желания защитить, даже если его травму нельзя увидеть глазами? Но в жизни такая логика не работала, и Розалинд хорошо это знала. Сколько раз она задавала себе эти вопросы? Столько же, сколько спрашивала у Бога, почему это должно было случиться с ее малышом. Ответов не было, были только слезы, непонимание и Лоуренс, казавшийся таким одиноким и ранимым в своем помешательстве. По крайней мере, таким он казался ей. Она знала, что другие находили его агрессивным, или замкнутым, или попросту ненормальным из-за гримас, которые он корчил, а также странных реплик.
Заметив, что сын выглядывает из окна шалаша, Розалинд помахала ему рукой. Ее очень обрадовало, когда он махнул в ответ, хотя улыбки на его губах не было, — просто легкое движение руки, которое любой другой наблюдатель мог бы пропустить. Понимая, что большего ждать не стоит, Розалинд отвернулась и как раз пыталась вспомнить, на каком десерте к чаю остановилась сегодня, когда телефон запищал от полученного сообщения.
Ее сердце мгновенно сжалось в предчувствии недоброго. Она не ждала, что Лиза Мартин решит ответить на ее сообщение. Вопрос, который она задала, был риторическим, а потому не требовал ответа. «Из могилы ты мою мать тоже выгонишь?» Но, быть может, госпожа Мартин почувствовала, что ей надо высказаться.
Оказалось, что сообщение пришло от поверенного, который подтверждал, что их встреча состоится завтра. Розалинд не могла решить, злость или облегчение она почувствовала. Вероятно, и то и другое, и еще много чего.
Обхватив голову руками, она помассировала разболевшиеся виски и попыталась вытеснить из мыслей образ огромного дома на холме, в котором ее отец собирался жить с женщиной, которой так боялась ее мать, беззаветно любившая его все тридцать лет их брака. Это вопиющее предательство по отношению к ней, это бессердечное отрицание понесенной им и Розалинд опустошающей утраты не давало ей покоя ни днем ни ночью. Отец был настолько чужд жестокости, что ей было тяжело до конца поверить в реальность происходящего. Он всегда был добрым, открытым и искренним. Она доверяла ему всем сердцем и знала: что бы ни случилось, на него всегда можно положиться. И это было не единственным противоречием, которое Розалинд в последнее время замечала за отцом. Год назад, а быть может, и раньше в нем начала время от времени проявляться какая-то скрытность, даже лживость, а еще рассеянность, которая иногда доводила ее до исступления. Впрочем, она тоже наверняка была сама не своя. Разве могли они вести нормальную жизнь, когда над ними висел страх потерять человека, которого они любили больше всего на свете? Розалинд всегда считала, что именно этим объяснялось странное поведение отца. Но с тех пор, как он рассказал ей о Лизе Мартин, женщину стали изводить те самые горькие сомнения, которыми до последнего вздоха мучилась ее мать: у него была связь с той самой девушкой, ради которой он двадцать лет назад чуть не разрушил свой брак.
Розалинд знала, что если ее подозрения оправдаются, то, несмотря на горячую любовь, которую всегда питала к отцу, она вряд ли когда-нибудь сможет его простить. И никогда, никогда не сможет принять Лизу Мартин в их жизнь.
Уронив голову на руки, она глубоко и судорожно вздохнула. В общем-то, Розалинд не надеялась чего-то достичь своим сообщением, но, набирая и отсылая его, почувствовала себя лучше. Теперь же ей казалось, что весь мир вокруг нее рушится.
Дэвид Кирби шагал по подземному переходу между Вестминстерским дворцом и Порткуллисом[1] и выглядел настолько довольным собой, насколько может выглядеть мужчина, у которого скоро свадьба. Тот факт, что за лицом, которое он показывал миру, крылось другое, которое омрачалось не столь радужными мыслями, никого не касался. Да и сам он, по правде говоря, не склонен был предаваться им сейчас, потому что сегодняшний день пока что складывался весьма удачно.
Почтительно пропустив мистера Кирби вперед, на следующую ступень эскалатора, ведущего в Порткуллис, встал руководитель его аппарата, красивый и неукротимо честолюбивый Майлз Фарадей, за которым последовали два весьма способных исследователя, но они, однако, несколько тускловато смотрелись на его фоне. Что до самого Дэвида, он редко задумывался над своей внешностью, что нисколько не мешало ему, отлично сложенному мужчине шести футов росту с темными, полными огня глазами и копной седых волос, выглядеть неотразимо.
Он возвращался к себе в офис из палаты, где провел последние полчаса, сидя среди заднескамеечников и слушая, как премьер-министр отвечает на вопросы. Нельзя сказать, что он провел время с огромной пользой, учитывая слабость выступления премьера, ибо Дэвид был не из тех, кому нравилось наблюдать, как человек увиливает и изворачивается в неловкой ситуации. Но, по правде говоря, мало кому удалось бы лучше справиться под таким давлением и градом требований уйти в отставку.
Сам Дэвид не выносил на обсуждение никаких вопросов, предоставив лидеру оппозиции яростно критиковать реакцию Кабмина на утечку информации. Тот, прежде чем взяться за привычное дело, буквально облизывался в предвкушении разгрома оппонента. Однако скромное молчание мистера Кирби не помешало операторам компании «Би-би-си» наводить на него камеры, и не раз. Их интерес, несомненно, был вызван недавними слухами, что при следующей перетасовке кабинета его восстановят на посту министра иностранных дел, который в прошлом ему пришлось оставить, чтобы проводить больше времени с тяжело больной женой. Поскольку все знали о его близкой дружбе с теперешним министром, он считался весьма вероятным преемником. С другой стороны, никто всерьез не верил, что правящий кабинет, о котором мало кто, кроме премьера, был высокого мнения, расстанется со своими полномочиями без боя.
Дэвид давно понял, что политика всех уровней — это не только бесконечный круговорот грязных историй, но и чистейшей воды гоббсовский[2] театр, где в коридорах власти таится больше афер и макиавеллиевского коварства, чем духов невинно обезглавленных. Он бросился в жернова Вестминстерской машины с готовностью и энергией честолюбца, мечтающего о высоких чинах, и успех сопутствовал ему с первых дней. Быстро пришел первый министерский пост, за ним последовали еще два, а потом его назначили министром иностранных дел. Именно тогда завязалась его дружба с государственным секретарем[3] Колином Ларчем и получили известность мероприятия, которые прозвали «вечерний виски у Кирби», — шумные встречи политиков из разных партий, которые Дэвид, как правило, проводил в своей просторной квартире в Пимлико. В свое время за приглашениями на эти вечеринки гонялся весь город, и теперь, выдержав почтительную паузу после кончины миссис Кирби, некоторые коллеги и журналисты стали намекать Дэвиду, что с нетерпением ждут возрождения вечеров. Но в его планы это не входило. Много воды утекло с тех пор, все изменилось, и сам он изменился за то время, пока ограничивался скромной ролью местного члена парламента.
