Ознакомительная версия.
Она же — золотистая — и на самом деле вскрикнула, но не умерла, а вскочила и бросилась в воду, а он закосолапил за ней, пытаясь растянуть на себе весьма набрякшие в игре плавки.
Они с Мишкой подошли к воде, а те двое визжали и плескались уже на середине.
Алка попробовала ногой воду.
— Я тебя сведу, — хрипло сказал Мишка.
— Подожди, — сказала Алка. — Я подышу водой. — Она сняла шорты и закинула руки за голову. Так она кажется выше и у нее красиво натягивается живот.
«Посмотри на меня, — умоляла она того, кто плескался в реке, — посмотри. Я лучше ее!»
Мишка стоял по колено в воде, и его просто било током. Он не мог понять, что происходит с Королевной, но что-то точно было не так. От нее шел огонь. Но странное его свойство было в том, что огонь не запалял Мишку, а отекал его со всех сторон и уходил куда-то в глубину, в воду. Вот Алка подняла руку, и он, нормальный, не псих, видел, как брызнуло от руки сияние, как загорелись волосы на ее голове, и от этого вполне можно было ослепнуть. На нее было горячо смотреть, но попробуй не смотри. Но тут она вдруг быстро побежала, выставив вперед руки, а он — лопух лопухом — не сумел ни поймать ее, ни взлететь вместе с ней.
Бултых — и она уже на середине, где кувыркаются Лорка Девятьева из многоэтажки и хмырь из санэпиднадзора, который зачастил в этом году на питьевые запасники.
Работа у надзора не бей лежачего. Купайся — не хочу, гуляй-прохаживайся, ну а про Лорку и говорить нечего.
Она принципиальная безработная. Ждет партию. Она так всех макает. Люди даже пугаются: какую партию, партию чего? А она повернется задницей и презрительно, через губу: «Быдло мамонтовское! Партия — это муж».
Может, санэпид и есть та самая партия? Тогда он, Мишка, ничего в этой жизни не понимает. Эта мысль стала настигать его все чаще — мысль-ощущение несовершенства собственного ума. Очень часто получалось просто до отвращения — он, Михаил Михайлович Бубнов, человек-дурак. Ну вот как понять, почему, например, Алка кружит вокруг Лорки и Надзора? Не понимает, что мешает тем трахаться в воде? Дура она, что ли?
Или совсем маленькая, не знает, для чего эта золотая кобылка побежала в воду? В речке же никого, а по берегу старые дачники изображают прогулки. Для ее личной бабушки — разлюбезное дело. Возьмет старуха зонтик и с песенкой «Догони, догони, только сердце ревниво замрет» насчитывает километры. Обхохочешься. Увидь бабушка сейчас внученьку, досталось бы любителям остренького.
Странно, но Алка в этот момент тоже думает о бабушке. Она жаждет выполнить бабушкин завет. «Умри, но не дай…»
— Эй! — кричит Алка. — Для этого дела есть отведенные места… Койки там. Диваны-кровати… А открытые водоемы для пионеров и школьников. Я ща вожатую на вас позову!
— Во чумовая! — смеется Лорка. — Я ее сто лет знаю.
Они дачники. У нее бабка из газетных. И эта, видать, такая же…
— Она хуже, — отвечает Надзор. — Пошли отсюда.
— Еще чего! — веселится Лорка. — Пусть ведет вожатую. Или вожатого! Мишка! — кричит она Мишке. — Это твоя сколопендра?
— Алка! — кричит Мишка. — Выходи. Дай Лорке выйти замуж.
— Ха-ха-ха! — закатывается Лорка.
Надзор плывет к берегу и останавливается возле Мишки.
— Ты знаешь ее родителей? — спрашивает он.
— Ну, — отвечает Мишка. — А что за дела?
— Эту маленькую гадину пора вязать, — говорит Надзор, влезая в штаны.
Свалить человека, влезающего в штаны, может и младенец. Нет для него победы… Он обречен слабостью момента, когда старательно направляет ногу в штанину.
Человек же, идущий на него с набыченной головой, нравственный аспект — не бей слабого, — как правило, оставляет за пределами набычившейся головы. Мишка ударил изо всей силы, а когда Надзор рухнул, сказал над ним раз и навсегда:
— Пальцем ее тронешь, или даже словом, собак спустим.
В дальнейшем не было разума и логики, в дальнейшем был хаос. И из первозданности его криков формулировалось нечто вне понятий.
Лорка кричала, чтоб Надзор не трогал Мишку (а кто его трогал?), потому что у него отец милиционер и «такая начнется вонь!».
Вылезая из воды, Алка кричала, что Мишка — говнюк, что она его давно ненавидит, что он ей обрыдл и вообще «не его собачье дело».
Кругом виноватый. Мишка покорно ждал, когда Надзор всунет все-таки ногу в штанину и даст ему сдачи.
Надзор же подошел к Алке и изо всей силы толкнул ее обратно в воду. Она упала неудачно, боком, захлебнулась, суетливо хватая руками осклизлый берег, видимо, поскользнулась и снова скрылась под водой, а они смотрели на нее и не двигались. Лорка — похохатывая. Надзор со свирепым удовлетворением. Мишка с отчаянной жалостью, потому что понял: там, где выгваздывается в грязи Алка, где у нее разъезжаются ноги и руки, где ей плохо и противно, ему места нет. Это вчера он бы ее вытащил, и обмыл, и тапочки надел. А сегодня они в разных местах, и в ее пределы путь ему был заказан.
— Помоги ей! — сказал он Лорке.
— Скажите пожалуйста! — ответила та, но пошла к Алке и протянула руку, и пока вытаскивала из воды, Надзор ушел.
Мишка вздохнул и ушел тоже.
Начиналась новая эра.
По сдвинутой с места качалке Мария Петровна поняла, что внучка дома появлялась. По завернутому и сбитому коврику — что уходила быстро. По нетронутой марле на кастрюлях — что не ела.
Когда росла Елена, Мария Петровна была дамой очень занятой и в процесс роста дочери не вмешивалась. Она свято верила: нужные постулаты пробьют дорогу сами, если ребенок живет в нормальном окружении. Елена жила, по представлению матери, не просто в нормальной, а можно сказать, в гипернормальной семье: наличие культуры и отсутствие пороков. Хорошая выросла девочка, если отвлечься от неудачного брака. Никаких с ней не было проблем. Могла гулять сколько угодно («проголодается — придет»), и ни одного случая, на который бы можно было показать пальцем.
Ну конечно, она была готова, что с внучкой может быть иначе. Другое время, плохое время, между прочим. Без стержня. Но если нужные постулаты дать… Чертовы постулаты! На шестом десятке Мария Петровна была ввергнута на их счет в сомнение, что вообще-то не было свойством ее природы.
Сомнение — это слабость, а она женщина сильная. Конечно, сомнение — это и признак ума, но у ума есть и другие, более мощные признаки. Например, сомневаясь — сомневайся.
Десять лет назад Мария Петровна похоронила мужа и придумала себе вдовство. Не правда ли, слово «придумала» сюда не подходит? Какое такое «придумала», если могила на Ваганьковском есть на самом деле? Но слово верное. Мария Петровна была публицистом не только по профессии, она была публицистом собственной жизни.
Разговори о покойнике как о живом — «папа сказал, папа просил» — доводили дочку до конвульсий, но это было так по-мариепетровнински — воплотить идею из ума и заставить ее функционировать как рожденную естественным путем. Она отмечала дни рождения мужа широко и почти весело, она — иногда — покупала ему вещи. Конечно, слова «вот купила папе свитер» и раньше, при жизни мужа, ничего не значили — она любила носить мужское, но сейчас!
Не берите в голову — она не была ненормальной. Абсолютно. Просто она украшала жизнь вдовством, а Елена кричала, что лучше бы она завела себе любовника. После таких разговоров Мария Петровна непременно шла «с папочкой» в театр и рассказывала, как ему, воспитанному в старых мхатовских традициях, не нравятся эти новомодные штучки-дрючки. «Папа сказал бы, что из театра ушел дух». Елена на это отвечала благим матом. А кончилось тем, что бабушка в горе выжила и даже похорошела. Хоть никаких посторонних мужчин вокруг не намечалось, что говорило о слабозор кости мужчин, одновременно и об их тугоухости и туповатости. В свои пятьдесят четыре Мария Петровна временами выглядела лучше своей тридцатипятилетней дочери.
Человек — существо бесстыдное. Марию Петровну именно этим норовили уколоть. Выглядеть лучше дочери, это ж какие понятия надо иметь? Мария Петровна ставила людей на место не просто словом или там взглядом — взмахом ресниц, за что снова была осуждаема. Еще у Марии Петровны было в обиходе словечко «пфуй!», заменяющее многие другие, которые на кончике языка жили и у докторов наук, и у бомжей. Опять же народ сделал из него кличку — «наша Пфуй», но Мария Петровна — как не видела, как не слышала. Она говорила: «Я сроду не совершала пакости, с чего бы мне их получать?» — «С того, что люди — сволочи!» — отвечала Елена. «Люди всякие. Я общаюсь с порядочной половиной».
Просто надо объяснить, что за человек была еще недавно Алкина бабушка, потому что вытащенная Лоркой из воды Алка ведь идет к ней… Больше не к кому. Идет со своими синяками, не ведая, что именно она, сама того не подозревая, сломала твердыню под названием «Мария Петровна».
…Все началось полгода тому, началось с голой Алки, которая выползла из ванной и прошлепала включать «Санта-Барбару», зная, что бабушка «эти глупости» не смотрит по причине их примитивизма, это, мол, искусство для одноклеточных… Впрочем, это долгий разговор — пристрастия Марии Петровны в области кино и литературы… Это как-нибудь потом… Мария Петровна сидела в кресле и читала очень ослабевшую «Литературку» и в первую секунду она не признала в голой женщине Алку. У нее была внучка. Девуля. Моя кукла. У телевизора на тяжеловатых ногах стояла совершенно спелая женщина с мощной растительностью на югах тела, что разбегалась вширь и ввысь. Меховое нагорье, так сказать, доминировало в Алкиной природе, оно отбилось от ее тонких рук и жило как бы своей жадной, даже алчной жизнью. Это оно смотрело одноклеточную «Санта-Барбару», оно поглощало оладушки, оно же и вещало через детский лепет девочки-подростка. «Господи! — почти вскрикнула Мария Петровна. — Господи!» Она подняла глаза выше и была ударена вдругорядь — коричневыми нашлепками сосцов, уже сформированными для того, чтобы их хватали и рвали губами.
Ознакомительная версия.
