— А-а-а. — Кирстен слегка пожала плечами. — Кажется, я немного разочарована, увидев сегодняшнего дирижера. Я надеялась, что Рубинштейну будет дирижировать Стоковский или Тосканини, а не кто-то неизвестный.
— Майкл Истбоурн, может быть, и неизвестен вам, юная леди, — раздался за спиной Кирстен скрипучий женский голос, — но его, разумеется, знают в Европе. И очень хорошо знают! Ох уж эти американцы!
Пожилая дама, выдавшая этот комментарий с ярко выраженным английским акцентом, выглядела весьма высокомерно; ее бледно-серые глаза были так же холодны, как бриллиантовое колье вокруг тощей морщинистой шеи. С минуту Кирстен в крайнем изумлении разглядывала даму, поднимающуюся с помощью человека в шоферской униформе по лестнице, а потом обернулась к отцу.
— Богачи иногда могут заставить человека почувствовать себя маленьким, — отозвался Эмиль, ловя испуганный взгляд дочери. — Но никогда их не бойся, Кирсти, ведь природа подарила тебе то, что не купишь за все золото в мире.
Несмотря на убедительность отцовских слов, Кирстен была шокирована высокомерием этой разряженной старухи. Сжав кулачки, девочка попыталась взять себя в руки. Тут на глаза ей попалась огромная афиша. Она вдруг ойкнула и, похолодев, сделала шаг назад. То, что вначале было не более чем мимолетным взглядом, превратилось в широко открытые глаза.
На афише было две фотографии. Кирстен сразу же узнала Артура Рубинштейна, второго же мужчину она не знала. «Да и как я могла узнать его? — спрашивала себя Кирстен. — Я ведь даже не слышала о Майкле Истбоурне, пока Наталья не пригласила меня на этот концерт».
— Красивый, не правда ли?
Кирстен подскочила, сердце ее екнуло. Но на сей раз, к их великой радости, это была лишь незаметно подошедшая к ним Наталья. Внушительная осанка высокой преподавательницы вкупе с глубоким уверенным голосом производила впечатление на всех, кто хоть раз имел честь перекинуться с нею словом. Походка у нее была живая, почти всегда вприпрыжку, при этом Наталья вовсю молотила воздух своими длинными руками и ногами, что делало ее похожей на ветряную мельницу. Красновато-коричневые волосы были уложены в сложный пучок с хвостиком, падавшим на затылок; свисавшие из ушей огромные серебряные серьги с топазами и гранатами, слегка задевавшие плечики красноватого с серебром платья, которое было на Наталье, напоминали металлические сосульки.
Кирстен подскочила к своей наставнице и обняла ее. Но взгляд девочки так и не мог оторваться от афиши. Наталья ошибалась. Майкл Истбоурн был не просто красив. Что-то в его лице не позволяло Кирстен отвести глаза от этого фото.
— Знаешь, он учился с Тосканини, — торопливо просвещала Наталья свою подопечную. — Ты только подумай, Киришка, всего лишь двадцать семь лет, а его уже называют самым динамичным и новаторским дирижером десятилетия.
— Он англичанин? — поинтересовалась Кирстен, вспоминая акцент старухи, с таким удовольствием только что обругавшей ее.
— Лишь формально. — В голосе Натальи появилось что-то вроде презрительной насмешки. — Он родился в Бостоне, но живет сейчас в Лондоне.
Усваивая столь подробную информацию, Кирстен продолжала изучать замечательное лицо Майкла Истбоурна. Она так увлеклась этим занятием, что даже не заметила, как ушел отец. Наконец Наталья, осторожно поднимаясь по ступеням, потянула ее словно слепую за собой наверх. Они вошли в огромный бело-золотой зал, которому Кирстен до этой минуты поклонялась лишь издали.
— Твои программки, Киришка, — прошептала Наталья, пытаясь всунуть листочки в ослабевшие, безвольные руки девочки, впавшей, казалось, в нечто вроде транса. — Все три, — добавила она, награждая Кирстен легким толчком в спину. Когда же и на этот жест ответом был лишь остекленевший отрешенный взгляд, Наталья решила отбросить нежности. — Пошли! — строго приказала она и повелительно указала длинным пальцем на места в ряду «Е».
Кирстен осторожно села в кресло и тут же утонула в мягкости его красного плюша. Она с жадностью оглядывала легендарный зал, стараясь ничего не упустить из виду: полукруглые ряды кресел и ложи, колонны с каннелюрами, богатый гипсовый орнамент, золотые медальоны и сверкающие настенные канделябры. Кирстен намеренно оставила сцену напоследок. Глубоко вздохнув, она еще раз прошлась взглядом по всему кругу и застыла, мгновенно заколдованная. Закрытая белыми с золотым парчовыми кулисами, вся залитая светом, манящая к себе, перед Кирстен возникла она — сцена.
Потрясенная юная пианистка увидела себя величественно ступающей по белому, до блеска натертому полу этой сцены; складки длинного цвета лаванды платья — Кирстен уже давно решила, что будет носить на сцене только цвет лаванды, — шуршат вокруг ног подобно листьям. Она увидела себя кланяющейся публике в шуме все нарастающих, несущихся со всех сторон аплодисментов. Вот она сидит за девятифутовым «Стейнвеем» и слышит, как первая взятая ею нота плывет в безмолвном зале, объявляя всему свету о появлении Кирстен Харальд.
Наталья наблюдала за восхищенным выражением лица Кирстен и улыбалась. Ей было интересно, представляет ли сейчас ее ученица себя там, на сцене. Кирстен принадлежала «Карнеги-холл», в этом не было никаких сомнений. Никогда еще за все годы своей концертной карьеры и преподавания Наталья не встречала, чтобы в ком-нибудь так ярко сверкала мечта, как в этой миниатюрной девочке, сидящей рядом. Никогда еще она не встречалась со столь редким талантом, щедро подаренным и не менее благодарно принятым.
С первого урока Наталья поняла, что открыла гения в тогдашней восьмилетней девочке, чудесным образом появившейся на свет после пятнадцатилетней бездетной супружеской жизни итальянки-уборщицы в «Карнеги-холл» и норвежца-швейцара из отеля «Алгонквин». Само собою, долгожданную дочку назвали в честь почитаемой норвежцами вагнеровской сопрано Кирстен Флагстад. Желание работать с Кирстен было столь сильным, что Наталья снизила для этих гордых, работящих людей свой обычный гонорар на две трети, и в течение пяти лет, прошедших со дня первого, так поразившего ее урока, она медленно вела лелеемую ученицу по той же лестнице, по которой ей когда-то пришлось взбираться самой.
Свет постепенно погас, и Кирстен, увидев вышедшего на сцену Майкла Истбоурна, словно окаменела. Его походка была подобна танцу — казалось, он все время напевает про себя веселенькую мелодию, услышать которую не дано никому на свете. Даже в его поклоне, похожем на снисходительное приглашение близким друзьям зайти в дом, сквозила та же поразительная подвижность. Но когда Истбоурн открыл программу вечера драматической поэмой Клода Дебюсси «Море», обманчивая небрежность, сменившись просто электрическим напряжением, исчезла.
