Ее вина тяготила ее. Бремя было тяжелым, и лишь тлеющая обида на несправедливость и жестокость судьбы слегка смягчала это чувство вины. Ее детство было беззаботным, и юность, хотя и была омрачена внезапной смертью матери, прошла среди веселья и любви. Все обожали девочек Малинских – они были такими красивыми, милыми, а иногда и смелыми. И им нравилось, что их жизнь полна чудесных развлечений. Но с усиливавшимся влиянием революционеров, а потом и властью большевиков рос страх, превратившийся в шок после смерти их отца. Потом было кошмарное бегство из Петербурга, и как только все эти ужасы стали слегка отдаляться в их памяти, заболела Софья. А теперь Ирина нашла этого человека – этого чудесного, необыкновенного мужчину, который любит ее – но благопристойность велит ей постараться отослать его от себя, к его жене и ребенку.
Благопристойность ли потерпела поражение, или Ирина не очень старалась – но в любом случае Амадеус был слишком влюблен, чтобы обращать внимание на что-то другое. Он был одержим Ириной – и своей потребностью быть с ней рядом, помогать ей, спасти ее.
Он бросил свою семью. Дело было сделано – однажды он совершил мучительное путешествие вниз в Цюрих и взглянул в лицо Хильдегард и ее внушавшим если не страх, то неуютное чувство, родителям. А потом он попытался, но безуспешно, объяснить маленькому Александру, что он любит его и будет любить всегда. Взяв большую часть из того, что принадлежало лично ему, он покинул Дом Грюндли навсегда. Его единственным глубоким сожалением был сын, но к тому времени, как Амадеус достиг Ландкарта, где должен был пересесть на другой поезд, он уже решил, что когда пепел их брака осядет на землю, он одолеет Хильдегард, и она позволит ему регулярно видеться с сыном. А сейчас он сосредоточил все свои мысли и чувства на той минуте, когда увидит Ирину.
Он посвятил себя устройству их жизни в Давосе. Никогда еще за свои тридцать с лишним лет он не чувствовал такого прилива энергии, такого ясного понимания цели. С финансовой помощью своего отца, жившего в Берне, Амадеус открыл ювелирный магазин в Дорфе, вернувшись таким образом к своему изначальному ремеслу с умноженным рвением – чтобы он мог отдать деньги, взятые взаймы в местном банке на покупку дома, где они будут жить с Ириной.
Это был маленький и скромный, если не сказать начавший немного ветшать, деревенский домик в долине Дишма, на нижних склонах Шварцхорна, с прочным фундаментом. Там была конюшня, и хранилища для зерна у задней стены дома, крошечные окошки со свинцовыми рамами и резной раскрашенный фриз под двускатной крышей.
– Ну как? – спросил он взволнованно, когда впервые повез Ирину посмотреть на домик.
Она смотрела, ничего не говоря.
– Тебе не нравится?
– Нет, – ответила она.
Разочарование так сильно сдавило ему горло, что какое-то время он не мог говорить. Он проклинал себя – каким он был дураком, что не показал домишко Ирине, прежде чем принять решение. Конечно, у себя в России она привыкла к размаху и роскоши, к нарядному красивому дому в городе и великолепной даче – в пригороде. Только потому, что он не обращал внимания на комфорт в Доме Грюнди, Ирина – графиня, в конце концов – должна согласиться на скромную деревенскую жизнь?
– Прости меня, – проговорил он с несчастным видом.
– За что?
– За мою тупость. У меня были такие планы – я увидел этот дом и сразу стал мечтать… я словно грезил наяву.
– Грезил? – перебила Ирина. – А теперь?
– Я не знаю, смогу ли продать… – продолжал Амадеус, зная, что это будет почти невозможно, но он знал и другое: он сделает все возможное и невозможное, чтобы сделать ее счастливой.
– Но зачем тебе думать о продаже? – спросила мягко Ирина.
– Ты сказала, что он тебе не нравится.
– Это так, – Ирина встала между домом и Амадеусом, пристально глядя в его глаза своими темными глазами. – «Нравится» – слишком обычное слово. Оно ничего не выражает, – она помолчала. – Я уже полюбила этот дом.
Он нахмурился.
– Ты говоришь это просто для того, чтобы мне было приятно.
Ирина улыбнулась.
– Это правда – я могла бы это сделать, если б было нужно – но сейчас ты ошибаешься. Я сказала тебе то, что думаю. Это – чудесный дом.
– Пока еще нет, – перебил ее Амадеус. Мрачность его испарилась, и легкость снова вернулась к нему во всей полноте. – Но клянусь тебе, он будет таким. Вот увидишь. Всего несколько месяцев – и он станет уютным.
– Я не хочу ждать несколько месяцев.
– Ну тогда недель – я буду работать быстрее.
– А почему мы не можем переехать прямо сейчас?
– Потому что здесь холодно и сыро, и нет для тебя ванной – ты ведь не можешь жить без ванной. И даже если б смогла, я б никогда тебе не позволил. Да и потом, здесь нет кровати.
Ирина засмеялась, все тем же серебристым, как звон колокольчиков, смехом, который покорил Амадеуса в кафе Вебера в середине февраля. Неужели это правда было всего три месяца назад, изумлялся он. Амадеусу казалось – он знал ее вечно.
– Я сделаю для тебя кровать, – заговорил он снова. – Для нас.
– Правда? – румянец на ее щеках стал еще гуще, и на этот раз краска на лице Ирины доставила ему удовольствие: он слишком часто боялся ее приливов как одного из симптомов болезни.
– Я смастерю ее из дерева, сам, но матрац мы купим вместе – он должен быть таким, какой тебе нравится… самая удобная кровать на свете, где ты будешь спать.
– Или где меня будут любить, – улыбнувшись, добавила она.
Амадеус работал днями и ночами. Монотонно текли дни в магазине между восемью утра и четырьмя часами пополудни. Но зато потом! Потом он закрывал дверь – неважно, оставались у него дела, или нет – и отдавал себя целиком дому и дорогим для него заботам, как сделать его для начала хотя бы сносным для жилья и необременительным для Ирины. Настолько, насколько он мог. Стоял август, когда он приехал в коляске, запряженной лошадьми, чтобы забрать ее из санатория в последний раз – и навсегда. А потом он повез ее в маленький домик и перенес через порог, понес вверх по ступенькам и положил на красивую, большую кровать, которую сделал для нее своими руками и украсил резными узорами.
– А ты не боишься? – спросила она тихо.
– Чего?
– Туберкулеза.
Ее глаза вдруг стали тревожными и грустными. Амадеус сел на краю кровати и взял ее руки в свои.
– За себя?
Ирина кивнула, без слов.
– Я боюсь лишь единственной вещи на свете, – ответил Амадеус, и его глубокий голос задрожал. – Потерять тебя.
Ее глаза наполнились слезами, но она по-прежнему молчала – только протянула ему руки. Он покорился этому объятию, лег с ней рядом. До этого дня они еще ни разу не были близки. Они оба мечтали об этом, чувствовали, как их тела томятся и жаждут друг друга, но его брак и ее жизнь в санатории стояли между ними. До этой самой минуты Ирина была прежде всего пациентом, пленницей своей болезни. И теперь она вдруг опять стала нормальным человеческим существом.
