— И не мечтай! — ткнула я пальцем в аквариум. — Если я попаду в психушку, кто тебе будет покупать мерзких живых червей? А воду менять в столитровом бассейне, который по недоразумению называется аквариумом? Никто! То-то же!
Рудольф снова отвернулся. Я дочистила ковёр, убеждая себя, что все нормальные люди занимаются этим в два часа ночи.
Думать о Димке на ночь не стоило. Но когда моя голова меня слушала? В итоге сон вышел слишком реалистичным. Я даже не знала, что помню настолько хорошо, каждую мелкую, ненавистную деталь…
— Вы умрете, — равнодушно говорит врач. Так, словно его это не волнует, а может, он просто утомился меня переубеждать. — Понимаете?
Я кивнула. Я правда понимала. И то, что умирать не хочется — мне же девятнадцать только. А думалось о всяких глупостях: что стул неудобный — резьба на спинке — кто вообще придумал такое? Врезается в кожу. На таком только сидеть и думать о скорой смерти. От окна свозит. На подоконнике кактус. Кактус мне жаль — мерзнет же. Настолько жаль, что хочется домой забрать и отогреть. Но домой мне его никак нельзя. Я же умру, кто о нем будет заботиться?
— Я дал вам номер телефона. По нему позвоните обязательно. Я могу поговорить с вашей матерью?
— Не нужно, — прошу я. — Пожалуйста. Я не хочу, чтобы она знала. Пока…
— Вы не имеете права скрывать от неё такую информацию, — врач смягчается, но не сильно. — И рожать вы не можете. Понимаете? С вашими патологиями сердца беременность прерывают на любом… Слышите? На любом сроке! У вас только девять недель, а сердце уже сбоит. Вы надеетесь, что сумеете доносить этого ребёнка? А если доносите и умрете? Кому вы его оставите? Ребёнок — это не игрушка…
Он все говорит, говорит, сыплет терминами. Рассказывает о моих клапанах и сосудах. А я ухожу. Уношу с собой своего ребёнка в животе, своё никудышное сердце в груди. И думаю, что идти мне некуда. Что у мамы тоже сердце, и её волновать никак нельзя. А у меня… просто сложно все…
Проснулась я так резко, даже не сразу поняла, что не иду домой, бережно неся в себе ребёнка, что много лет прошло. Я лежу в одинокой постели, и у меня не то что ребёнка, даже кота нет. Только Рудольф. И горько стало так, что хоть волком вой. Я свернулась калачиком, уткнулась лицом в колени, а потом вцепилась в свою кожу зубами в надежде, что боль отрезвит. Помогло — выть перехотелось. Но легче не стало.
На коленке осталось розовое полукружье. Аккуратные выемки зубов на коже. Я касалась их пальцами до тех пор, пока они не разгладились. И вдруг спать захотелось с такой силой, что страшно на часы смотреть — а вдруг утро? Едва сомкну глаза, и прозвенит будильник? И спать тоже страшно — не нужно мне снов. Мне реальности хватает за глаза.
Тем не менее я уснула. И даже спала без снов. А ковёр к утру уже высох.
Глава 3
Дима
Иногда казалось, что я болен этим городом. Где я только за эти годы не побывал, но все равно знал, где мой дом — в обычном среднестатическом российском городе, пусть он и входит в пятерку крупнейших. И порой ночью — в моей ли московской квартире, в одном ли из бесконечных гостиничных номеров — меня грызла глухая тоска. Дома меня лишили.
А может, все дело в людях, которых этот город надёжно от меня прятал? Или в моём глупом обещании вернуться? Помню, как стоял, пошатываясь, болело все тело, больше всего упасть хотелось в грязный истоптанный снег, пестрящий алыми кляксами моей крови. Но стоять мне тогда казалось жизненно важным. И я стоял. Щупал языком один из передних резцов — шатается. Хорошо, что не выбили. Могли и выбить. Я знал, что могли бить и сильнее. И знал, что буду говорить — будут бить. Снова. А один против нескольких отморозков устоит только в боевиках на ТВ. Но я все равно проталкивал слова через осипшее горло, плевал ими в их лица.
— Вернусь, — говорил я. — Вернусь и всех раком поставлю…
Смешно вспомнить сейчас… Хотя вру — не смешно. Смешна здесь только моя юношеская глупость, самонадеянность. Сейчас бы, поди, умнее был, выбрался бы из той передряги без потерь.
Хотя, если судить по тому, что я все же вернулся — умнее не стал.
Я не любил самолёты. Конечно, бизнес заставлял меня закрывать глаза на свой страх, но домой я ехал на автомобиле. Сотни километров по раскисшим дорогам под надоедливый бубнеж навигатора. Один раз даже остановился у придорожной забегаловки и поспал, а потом пил дрянной кофе и жалел, что не взял термос — совала же Юлька.
Устал. Но не жалел о муторной поездке. Так я возвращался в родной город постепенно. Проехал по мосту над заснеженной рекой. Потом мимо Александровки — посёлок оброс коттеджами, не узнать. Ехал по дороге мимо соснового леса, вспоминал: если повернуть направо, там дачный посёлок прячется на берегу озёра. У… Катиной бабушки там дача была.
И зазудело, засвербело желание повернуть, поехать. Остановиться перед стареньким деревянным домом, с тремя длинными, в самое небо, соснами в саду. Сдержался. Что мне там делать? Любоваться на сугробы и рефлексировать? Катя, может, уже давно дачу продала. Бабушка у неё умерла, когда мы ещё в школе учились, да и матери не стало… Моя мать звонила, рассказывала, душу бередила. До тех пор рассказывала, пока я не прикрикнул, хотя никогда голос на маму не повышал.
Город вынырнул из леса внезапно. Только были сосны вокруг, а теперь серые промзоны, длинные, коптящие воздух трубы. Потом высотки, хрущевки и совсем новые дома, которых раньше не было. Торговые центры, спортивные комплексы…Университет, в котором я учился, обзавелся парочкой новых корпусов. Я знакомился с родным городом заново.
Мать ждала с пирогами. Их запах я почувствовал ещё на лестнице. Раньше, бывало, Сенька на мамины пироги бежал вприпрыжку через три ступеньки вперёд меня…Что же лезут они мне в голову? Наверное, сами стены навевают. Надо просто переболеть.
— Дим! — удивилась и захлопотала мама. — Юля сказала, только к вечеру будешь, а я как знала, уже первую партию пирогов из духовки вынула. Совсем уставший! Иди в душ, я суп согрею.
— А папа где?
— На рыбалке задницу морозит, — отмахнулась она. — Часа через три приедет.
Ванная казалась тесной, хотя маленькой родительская квартира не была. И бедно они никогда не жили. Именно отец тогда, почти двенадцать лет назад, прикрыл моё бегство, деньгами помог, сказал — вложусь, а дальше ты сам. Я смог. Просто привык пускать пыль в глаза. Там — в Москве — это важно. И ванная с пузырями, с бассейн, которым я никогда не пользовался, унитаз с подогревом ободка — не маразм ли?
Папа вернулся, когда я отведал пироги трёх видов — и это после супа! — и уже с тоской размышлял: лопну или обойдётся? Вошёл, принёс с собой запах мороза, рыбы, которую и вывалил на стол в хрустящем пакете.
— Саша! — возмутилась мама.
— Три щуки и красавец судак, — отрапортовал папа и протянул холодную руку для пожатия. — Здорово, сынок!
Я поднялся и с удовольствием приобнял его. Я правда соскучился. И по пререканиям родительским, и по запаху рыбы, и по пирогам. Мама снова накрыла на стол, папа достал из морозилки запотевшую бутылку. Мать вздохнула и ушла.
Пить я не хотел, но отказываться не стал. Водка была такой ледяной, что её резкий вкус почти не чувствовался. Папа выпил, крякнул, потянулся за кружком колбасы. Когда я последний раз колбасу ел? Даже не помню. А вкусно.
— Уверен? — вдруг спросил папа. — Все же обжился ты там уже. Женился. К чему старое бередить?
— Уверен, — отрезал я. — Я всегда знал, что вернусь…
— Тебе лучше знать, твоя жизнь.
На том и порешили. Уехать мне в первый день не дали, хотя и говорил, что сняли уже для меня квартиру. Слушать не стали. Застелили свежим бельем постель, отправили отсыпаться. Комната моя изменилась, словно и не жил я здесь. Но следует признать — новая постель гораздо удобнее старой. Хотя и на той нам с Катей… тьфу.
