Все, как всегда. Ничего нового.
После разговора про женитьбу она смеется, качает головой и переводит тему. Потом мы обычно занимаемся сексом. Как одержимые. Как всегда с ней. С самого нашего первого раза.
Когда я дожимаю ее до ответа, а это случается нечасто, то обычно слышу «нет».
Всегда слышу «нет». Все годы, что мы знакомы. Я ей делал предложение… Сука… Я даже не помню, сколько раз.
Наверно, каждый раз, как встречаемся.
И всегда «нет».
Правда, справедливости ради, стоит отметить, что «да» тоже было. Один раз.
Но потом я облажался, и больше такого не повторялось.
Она очень конкретная и памятливая баба, моя Шипучка. Так сразу и незаметно, одуванчик же, мать ее.
Вот всегда меня, после встреч с ней, пробивает на русский мат.
Давно живу в Мюнхене, даже в мыслях говорю по-немецки. И ругаюсь тоже, хотя их мат скучный. Как и английский, впрочем.
Но мне редко приходится материться. Даже про себя. Хватает взгляда, чтоб все всё поняли. А там, где не доходит взгляд, добивают слова. Короткие приказы. И вот для них лучшего языка, чем немецкий, не придумать. Нигде не умеют так жестко хлестать звуками.
Я смотрю на закрытую дверь, потом откидываюсь на спинку кровати, где мы с ней провели всю ночь, и ни разу глаз не сомкнули. Прихватываю ее подушку, прижимаюсь лицом.
Как идиот. Хотя, почему как? Идиот. Опять облажался. Опять полез с этим гребанным замужеством. Но вот все мне кажется, что это какой-то рубеж, что-то основательное. Мне хочется видеть в ее паспорте штамп со своей фамилией, как тавро принадлежности. Хочется, чтоб она носила мою фамилию. Новую. Фрау Троскен… Красиво. Очень красиво.
И-д-и-о-т…
Я отбрасываю подушку, встаю. Хватит. Душ, завтрак, спорт, самолет.
И так лишних полсуток здесь пробыл.
Она все удивляется, спрашивает каждый раз, зачем приезжаю. Какие у меня здесь дела. А я не могу ей сказать, что давным-давно у меня Питере только одно дело.
Она.
Поэтому и не продаю офисное здание, поэтому и не закрываю здесь филиал, хотя он давно уже не рентабельный. И все дела в российском сегменте делаются в столице.
Но если я здесь все продам, то не будет повода. А зачем мне повод? Почему я не могу просто так приехать к ней?
Не могу.
Это глупо, уже говорил.
Это по-детски.
Но ощущение, что мне нельзя обрывать связи с этим городом, что нельзя менять все, потому что тогда и она исчезнет каким-то образом… Оно не пропадает.
Прежний шалый мужик, которого прозвали Сухим за то, что практически из всех говняных тем выходил всухую, без проблем и вопросов, назвал бы мое вот это ощущение чуйкой. Тем, что всегда выручало и позволяло… Да, именно это. Выходить сухим из воды.
Теперь, когда я правильный и очень, мать его, солидный немецкий херр… Да, это вроде глупо, прислушиваться к пережитку прошлого, рудименту. Но я это делаю.
И потому здание стоит, люди работают, и у меня есть повод приезжать сюда. Слишком часто для этого города. Непозволительно часто для бизнеса.
И охерительно редко для меня самого. Так редко, что в промежутках сводит зубы, словно от наркотической зависимости. Так редко, что хочется все бросить и улететь. Просто так. К ней.
Как когда-то.
Тупо забить на дела, на партнеров, на подчинённых… На все.
Но тот шалый мужик, имя которого она однажды обозвала литературным, мог себе это позволить. Он вообще много чего мог себе позволить, счастливчик. Идиот.
А херр Троскен, владелец, мать его, заводов, газет, пароходов, не может.
Каждый день этого гребанного херра расписан по минутам. И каждая эта минута стоит бешеных бабок.
Слышишь, Шипучка острая моя, ты стоишь бешеных бабок. Хотя нет, нихера не так.
Ты стоишь всего моего гребанного мира.
Который я готов уронить перед тобой. И уронил бы. Если б точно не знал, насколько тебе похер на меня. На мой гребанный мир. На мой гребанный бизнес.
И на меня.
И что ты никогда, вот просто никогда не примешь от меня даже гребанной ромашки.
Когда-то принимала. Ромашки. И розы. И пионы. Тогда их было не достать. Но шальной мужик, которому Шипучка здорово ударила в голову, находил. И таскал охапками. А она принимала. Смеялась, удивлялась.
И глаза ее, хитрые, такие понимающие, такие невозможные глаза, блестели счастливо. И это делало счастливым тебя, тупой ты идиот. И это было единственное счастливое твое время. За всю твою гребанную жизнь.
Ее квартира с окнами на Неву. Белая ночь, когда видно каждую веснушку на милом носике. Ее глаза. Ее смех. Ее руки, пахнущие медикаментами. И острое, невыносимое счастье.
Которое ты, мудак, прое*л.
Просто потому, что был уверен, что это не конец, что еще все будет.
А оказалось, что конец.
И больше ничего не было.
Я иду в душ, потом возвращается с докладом Вася.
Она доехала. Она дома.
Час с тренером в зале.
Хоть и не спал сегодня совершенно, но тело полно энергии. С ней так всегда. После нее так всегда.
Короткие переговоры по видеосвязи. Пистон московскому офису. Они в отсутствие Ремнева расслабили булки. Олег гоняет по Дальнему. Уже месяц. И ничего пока что утешительного. Сложный регион. Но очень перспективный. Особенно с этой программой. Есть, что взять.
Мысли о работе привычно увлекают.
Отвлекают.
Уносят горечь, которая всегда возникает после встреч с ней, на задний план.
Я работаю.
Я держу на плаву империю, которую создавал для нее и для наших будущих детей.
И которая теперь не нужна ей. И вообще ничего нет больше нашего. И давно. Очень давно.
Но я все равно работаю, бултыхаюсь, как лягушка в сливках.
И надеюсь, что сумею взбить масло.
И не подохнуть.
Без нее.
Москва встречает смогом.
Сука, как они тут живут? Невыносимо же.
Привычная грязь на окраинах, привычные толпы в центре.
Мой небоскреб в Москва-Сити не самый высокий, но я и не ставил такую задачу. Зачем выделяться? Ни к чему хорошему это не приводит.
В кабинете панорамные окна.
И небольшая уютная комната в глубине, где отдыхают глаза от вида Москвы. Москвы, которую я терпеть не могу, если честно.
Пока проверяю отчеты и принимаю нескольких заместителей Ремнева, машинально отмечая, кто из них осмелел настолько, чтоб попытаться пролезть на его место, думаю только о работе.
Всегда меня это выручало. Погружение в бизнес.
Спасало.
Своих детей нет.
Но бизнес — мой ребенок. Единственный, которого мне, похоже, светит иметь.
Моя женщина, единственная женщина, которую я люблю, не хочет иметь от меня детей.
А я не хочу детей ни от кого другого.
Поэтому вопрос закрыт.
Еще пару лет назад, когда планировал кардинальные изменения, я хотел все оставить на Ремнева, которого, можно сказать, для этой должности и вырастил.
Но потом моя Шипучка опять зашипела неправильно, и я не стал торопиться. Уйти всегда успею. Сразу в могилу, скорее всего.
Потому что без дела я долго не выдержу, а она не захочет быть рядом, что заполнить мой мир.
Поэтому я работаю.
Смотрю на заместителей, прощупываю взглядом. И да, чуйку тоже подключаю. Она не раз помогала шальному мужику Сухому избежать пера в бок.
Она и сейчас помогает.
Жаль, только с Шипучкой не прокатывает.
6. Примерно двадцать лет назад
Звонок в дверь врывается в мой тяжелый послесменный сон настолько резко, что я, вытаращив глаза, сажусь на диване и какое-то время дико смотрю перед собой, не понимая, в какой реальности нахожусь.
Громкость звука, как всегда, впечатляющая. Это еще прадедушка постарался, такой был любитель всяких необычных звенелок…
Я какое-то время туплю перед собой, с трудом оценивая ситуацию.
Смотрю на старинные ходики с кукушкой. Половина восьмого. Я проспала только час от силы. Кого принесло?
