миг захотелось его стукнуть! Что за дурак? Зачем он так? Я ведь даже с тетей Машей договорилась о том, как отстранить от этой истории брата, а тут… Дурак, других слов нет.
— Ладно. А бутылки из-под виски? Тоже ты? — кажется, папа сам не желал рубить с плеча и ожидал хоть каких-то оправданий, чтобы не совершить то, о чем будет жалеть.
— Я. — Марик оставался невозмутимым. — И что?
Что он творит?! Злит родителя еще больше, вместо того, чтобы признать свою вину и рассказать правду.
— Вот паршивец! — прошипел вконец разъяренный папа. — Я тебе даю все, что в моих силах, чего тебе еще не хватает?! Что, твою мать, тебе не хватает, что ты начал выпивать в пятнадцать и воровать?! Может, ты еще и куришь?
— Может и курю, — безучастно отозвался брат. — А тебе не плевать? Как было плевать все четырнадцать лет до этого? Когда это ты успел стать любящим папашей, а?
О, Боже…
— Марик, замолчи! — взмолилась я. — Па, не слушай его, он просто с ума сошел, он говорит не то, что хочет. Ну па-а-ап, прошу тебя, давай он сначала успокоиться? Он же все врет, он не виноват…
— Поля, не вмешивайся! Иди в свою комнату! — впервые отец поднял на меня голос.
Я вздрогнула от неожиданности и сделала несколько шагов назад, беспомощно переводя взгляд с папы на Марка и обратно. Однако никуда не ушла. И не уйду. Я должна хоть как-то помочь.
Не смогла. Я ничего не смогла сделать, и из-за этого чувствовала себя отвратительно. После еще десяти минут тирады от родителя, который пытался до последнего достучаться до безучастного брата, он постановил:
— Мое терпение закончилось. Собирай свои вещи.
— Пап… — я со слезами на глазах посмотрела на него.
— Ни слова, Полина! Все уже решено.
А Марк обжег меня холодом своего взгляда, и в нем, среди арктического льда, я отыскала презрение… Ко мне. А затем он быстро поднялся по лестнице и скрылся в коридоре.
Я побежала следом, чтобы догнать и расспросить его, но от большой спешки я упала на ступеньке, разбив в кровь колени. Но даже боль меня не остановила, однако я все равно не успела. Марик запер дверь в свою комнату, и как бы я не стучала и просила открыть, он меня игнорировал.
— Марик, пожалуйста…
Он словно замуровал себя в непробиваемый кокон, сквозь который звук не доносился. И ни мои слезы, ни просьбы — абсолютно ничего он не слышал. А я просидела до позднего вечера у него порога, ожидая, что он выйдет, что мы снова помиримся, и все снова станет хорошо.
Не стало.
Ничего не стало хорошо.
Я много раз говорила отцу, что Марк не грабил киоск. Рассказывала ту версию, что он мне поведал, но, как бы сильно не старалась уговорить его изменить своё решение, он оставался непреклонным, да и Марик не сопротивлялся. Ему было всё равно, что его отправляют в исправительный центр для трудных подростков. Как позже выяснилось, надолго.
Он уехал рано утром, даже не пожелав попрощаться со мной. До этого все дни перед отъездом брат не выходил почти из своей комнаты и не сказал мне ни слова. Я не понимала, что не так, и до последнего пыталась с ним помириться.
Первые три месяца жизни без Марка дались тяжело прежде всего мне. Папа тоже волновался, но он в это время с головой ушел в работу, правда, неизменно каждый вечер звонил в центр и узнавал, как у его сына прошел день. И все три месяца ему очень скудно отвечали, что ребёнок неохотно идёт на контакт. Я же не могла себе позволить избавится от мыслей о нём. Мой день начинался с его имени и заканчивался им же.
Когда впервые было позволено посетить его… он просто не вышел. Это больно ударило, словно ладонью по лицу наотмашь. Понятно, что силой бы его никто не заставил, а значит, мы не смогли его увидеть.
Через месяц ситуация повторилась, но отец нашел точку давления. Оказывается, он выкупил квартиру его матери и поставил брату условие, что если он хочет её заполучить, ему придётся идти на компромисс. В противном случае она будет продана, и это сработало.
Но когда я встретилась с Марком, поняла, что он стал абсолютно чужим. Брат закрылся и не смотрел на меня, ведя беседу только с отцом, но и та казалась крайне напряженной. В последний момент папу позвала сотрудница центра, и мы с братом остались наедине. Не зная, что сказать, я ляпнула первое, что пришло в голову. Вопрос, который мучил каждый день просто сорвался с языка:
— Как ты?
Марик будто подобрался весь. Сунул руки в карманы толстовки и откинулся на спинку дивана. Он даже не взглянул в мою сторону. А я поняла, какая дура. Конечно, плохо! Четыре месяца вдали от дома, полностью оторванный от внешнего мира. Он вправе обижаться на нас с отцом, но… почему у меня такое чувство, что я одна виновата перед ним?
— Мари…
— Не смей больше называть меня так, — рыкнул он, порезав злым взглядом. — Ты для меня пустое место.
И я замолчала, закусив губу от боли, что вздулась в груди, как морской ёж, и царапала меня изнутри.
Но я не понимала, в чём моя вина. В том, что оттолкнула, когда поцеловал? Так ведь мы брат и сестра! Это… так не должно было случится.
Как итог, еще через несколько месяцев, я перестала ездить к нему. Не хотела наталкиваться на абсолютный игнор и те злые взгляды, что он бросал на меня при встрече. В центре он провёл два года. На выходные домой приезжал очень редко, но каждый раз умудрялся сбегать из дома. В один из таких дней у нас случилась первая за много месяцев стычка. Брат разбил одну из ценных вещей, что хранилась на кухне, на самой высокой полке. Мамина любимая чашка. Мы с отцом её не трогали, всегда бережно относились, и Марк был в курсе, как дорога нам эта вещь.
— Не будь придурком, Марк! Я же знаю, что ты не такой! — просила я, схватив его за рукав толстовки.
Он собирался уйти, прихватив с собой кухонный нож. Не ведала, зачем он ему понадобился, но мне стало очень страшно, что он натворит что-то ужасное.
Брат ухмыльнулся, протянул руку и просто стряхнул чашку на пол. Осколки брызнули в разные стороны, как драгоценный жемчуг. Потрясенно замерла, не в силах поверить собственным глазам и не в состоянии
