Ребекка Кэмпбелл - Рабыня моды

Конечно, некоторые знания были полезными, но в основном они приобретались за пределами учебных аудиторий. Я научилась пить кофе и курить. Флиртовать с голубыми и лесбиянками. Заходить в клубы, не покупая входной билет. Жить на пятьдесят фунтов в неделю. Я пребывала в состоянии постоянного веселья: глупого, банального, наносного, мимолетного, — но все же веселья.

А потом все закончилось. Я сходила на пару собеседований и поняла, что у меня абсолютно бестолковое образование. Выбирать мне было особенно не из чего: вернуться к отцу за кредитом и изучать бухгалтерию или найти дрянную работу и дешевое жилье и ждать того единственного шанса, который, я была уверена в этом в своей детской непосредственности, обязательно выпадет.

Итак, я проработала три месяца в «Уистлс», полгода в магазине распродаж Пола Смита, неделю в «Селфриджес». Почти все это время я встречалась с Кнутом — студентом из Дании, изучавшим архитектуру. Он вел себя солидно, но очень глупо одевался, отдавая предпочтение сюртукам и галстукам.

Как ни странно, тогда я находила его вполне крутым. Я рассталась с ним из- за шутки. Был его день рождения, и на поздравительной открытке я написала «Тебе, кнут» (и еще всякую любовную ерунду, о которой вам неинтересно слушать), но букву «к» я написала строчную, а не прописную.

— Кэти, здесь ошибка, — сказал Кнут, указывая на строчную букву.

— Ты что, разве не можешь понять, в чем тут юмор, Кнут?

Я рассчитывала, что это будет моим главным подарком. Мне потребовалось немало времени, чтобы придумать эту шутку. Он молча смотрел на меня в течение приблизительно пятнадцати секунд и наконец произнес:

— Понимаю. Предполагалось, что это будет смешно?

— Да. Это для тебя. Нравится?

—В моей стране считается невежливым высмеивать имена.

Вот так все закончилось. Я чувствовала себя в те времена вполне нормально. Нет ничего плохого в отсутствии денег, когда тебе двадцать два. Думаю, такая ситуация вполне возможна лет до двадцати четырех. Нет, это уже слишком. Двадцать четыре — это переломный момент, а вот бедность в двадцать пять — это непростительно для любой женщины, не обремененной этическими нормами или внешним уродством.

Я приезжала к родителям всего один раз. Они раздражали меня меньше, чем прежде, но казались жалкими, а это гораздо хуже. Отец вышел на пенсию, и все их мысли были заняты мной. Это было через два года после моего отъезда, но они по-прежнему считали, что их повседневная жизнь тесно связана с моей. И несмотря на то что время, когда я кричала на них, давно прошло, они все еще опасались расспрашивать меня о моей жизни.

— Как дела в… ну, как это сказать, мире моды? — спрашивал отец, кивая в угол комнаты, как будто именно там обитала мода. Мама повторяла:

—…моды.

— Все в порядке.

Родители, не изменяя себе, оставили мою комнату такой, какой я покинула ее в восемнадцать лет: старые постеры Дэвида Боуи и «Рокси мьюзик», мои мягкие игрушки — пингвин Вонючка, медвежонок Тедди и нечто голубое — неизвестный науке вид и поэтому без имени. Мои книги тоже стояли на своих местах, с них ежедневно стирали пыль, но страницы уже начинали желтеть: несколько книг Джуди Блум, «Ребекка», «Белое Саргассово море», «Полнота — проблема феминизма» (нет, это неправда). Мне было слишком грустно, почти невыносимо смотреть на все это. Поэтому я уехала еще до чая, сказав, что мне нужно вернуться в город для показа моделей. Я знала, что родители поймут меня.

Вот примерно в каком состоянии я находилась в тот день, когда проходила мимо магазина «Пенни Мосс» и увидела объявление о работе. И если я не смогла вам объяснить, почему мысль о возвращении домой к матери и отцу наполняла меня такой же «радостью» и «нетерпением», как перспектива обрезания у женщин или снятия скальпа, тогда я сдаюсь.

— Всего одну ночь, на кушетке…

Я вынудила Веронику пойти на эту единственную уступку, и остальные неохотно согласились с ней.

—Но я не желаю видеть тебя сегодня вечером, и чтобы к моему возвращению завтра духу твоего здесь не было!

Похоже, мне удалось выжать из давней дорогой подруги все, что было возможно. Я подумала, не сказать ли что-нибудь о пригретой на груди змее, но решила, что такая фраза будет как раз в стиле Вероники. А потом, всегда можно услышать вопросы «Кто здесь змея?» и «Чья грудь?».

Но чем же мне заняться в этот последний вечер? Очевидно, мы не сможем сидеть все вместе и смотреть «Старинные придорожные представления». А со своими прежними друзьями я тоже не могла общаться. Думаю, мне не под силу было бы вынести болтовню о моде и сплетни с Майло, даже если предположить, что он еще меня помнит. Не сомневаюсь, мое лицо уже заретушировали на фотографиях «политбюро». Не могу сказать что гордость мешала мне попросить помощи — я просто не могла придумать, к кому обратиться.

Но, полагаю, все это время я знала, что именно буду делать дальше. Трезвый расчет и рациональный подход оказались абсолютно бесполезны. Пришло время подключить к решению проблемы гормоны и прислушаться к интуиции.

И двадцать минут спустя я снова ехала в такси. Это была моя последняя поездка перед очень длительным перерывом. Я ушла с высоко поднятой головой, прошествовав к входной двери сквозь толпу прокаженных. В моем сердце царило смятение. В унынии я спускалась по Севен-Систерс-роуд и на фасадах зданий, мимо которых я проходила, видела сцены из своей жизни в Ист-Гринстеде. Они были похожи на старые фильмы, которые показывают в кинотеатре «Синема парадизо». Вот — на том высоком фронтоне — меня в слезах встречают родители: мать машет руками в тоскливо-радостном возбуждении, отец держит в руках коричневый чайник в вязаном чехле. А вот на грязной кирпичной стене церкви я вижу, как начинаю работать — проверять заявления в конторе по субсидиям на жилые помещения. Я отлично одета: на мне голубой костюм из полиэстра и белая блуза с бантом на шее. А вот на той крыше, покрытой шифером, я танцую, держа в руке сумочку из пластика, под звуки «Пожалуйста, трахни меня!». Это пятничная дискотека, и я пытаюсь поймать взгляд слесаря-монтажника (не важно, что именно он монтирует), или водопроводчика, или рабочего, занимающегося сносом домов. На пальцах у каждого из них будет написано «любоф» или «ненависть» — слово, выведенное популярным в Ист-Гринстеде мастером татуировок, страдающим дислексией. А еще выше, почти на облаках, так, чтобы меня видел весь мир, я стою на холоде с голыми ногами, жду любви и улыбаюсь незнакомцам.