Престарелый донжуан протянул со слащавой улыбкой:
— Э, не-ет, мил человек! Я с чужими людьми общих дел не имею, так что улаживать нам с тобой пока нечего. Чужой человек — он кто? Посторонний-мосторонний, кто знает, чего от него ожидать можно? Вот станешь мне молочным братом — другое дело. Для брата я в лепешку расшибусь, все сделаю, не только шашлык-машлык организую — костьми лягу, если понадобится! А чужих людей — извини — не жалую. Да ты, парень, не бойся, в плане здоровья тебе ничего не грозит — с этим у нас строго. Да и девочки не шлюхи подзаборные, Галчонок с Голубкой даже замужем, так что чистенькие, домашние. Голубушка наша так даже беременная нас не бросала, — Мамбаев снова заржал. — Ты знаешь, дружок, довольно забавно всаживать в чужую беременную бабу, кхех…
От смеха Мамбаев закашлялся старческим глубоким кашлем. "Что б ты подавился, старый кобель!", — подумал Дрибница. Смачно обрисованная стариком картинка напугала Вову до глубины души. В свои двадцать семь лет он был еще девственником, если не физически, то уж морально на сто процентов. Ему даже о сексе с законной женой стыдно было думать, о связи же с грязной женщиной общего пользования и говорить нечего. От живописного рассказа тошнота плотно поселилась в горле, Вове с трудом удавалось удерживать в желудке давешний обед. Кроме тошноты, от отвращения и перегрева кружилась голова.
— Э, парень, да ты белый весь! А ну-ка пошли отсюда, давай быстренько в холодненький бассейн ныряй. У тебя что, сердце слабое? Эх, молодо-зелено! Ты на меня посмотри — седьмой десяток разменял намедни, а тебе форы наперед дам.
С этими словами старик вывел Володю из парилки и что есть силы толкнул в маленький уютный бассейн. После жаркого пара холодная вода обожгла на мгновение, потом по телу разлилась приятная прохлада. Головокружение прекратилось, да и тошнота несколько ослабла. Тем не менее дрожь в теле нарастала по мере осознания того, что принимать участие в грязной групповухе придется: если не участником "массового забега", то уж как минимум зрителем. Уперся старый кобель, увидел страх в Вовкиных глазах, теперь иначе как через всю эту грязь с ним не договоришься. Было Вове жутко противно, просто-таки отвратительно на душе, но ведь от этого мерзкого старикашки зависело будущее его бизнеса… С нелегким сердцем Дрибница выбрался из бассейна и присоединился к клубному обществу.
Зато Сашка за считанные минуты стал душой компании. Плоские анекдоты, шуточки-прибауточки определенного смысла так и сыпались из его уст, вызывая грязный хохот. "Интересно, знает ли он, через что нам предстоит пройти?" — невесело подумал Вова. Знает, не знает, а наверняка воспримет это мероприятие с восторгом. И как только его Лиля терпит?!
Дальше все развивалось по предсказанному Мамбаевым сценарию. Только успели выпить по рюмочке коньяку, как двери открылись. Компания оживилась:
— О, девочки! Смотрите, девочки, а у нас новенькие! Вы уж уважьте хороших людей…
Стыд и ужас сковал все Вовкины члены. Звуки вдруг стали слышны, словно с того света, и совершенно не было сил заставить себя посмотреть на вошедших. Вдруг Сашка грязно выругался. И от этого, привычного в принципе из Сашкиных уст ругательства, Дрибница пришел в себя. Странно, насколько Вова знал Чудакова, в этом месте он непременно должен был сморозить что-нибудь двусмысленно-сальное в адрес девочек, а злобная ругань в данной ситуации выдавала его растерянность. Заинтересованный этим фактом, Володя нашел в себе силы взглянуть на вновь прибывших.
Девочки были абсолютно и беспощадно обнажены. Голые грудки нагло торчали вперед и вверх, темные треугольнички кокетливо указывали направление нескромному взгляду… Смотреть на бесстыжие тела было ужасно неудобно, но Дрибница никак не мог заставить себя оторвать от них взгляд. Несмотря на жесткое воспитание и природную скромность, это зрелище неожиданно возбудило его. Ему было стыдно, но живые, не рисованные или заснятые камерой, тела были столь очаровательны в своей наготе, так весело в такт движениям подпрыгивали грудки. Больше всего его поразило то, что девочки даже не пытались прикрыть их руками, не проявляли ни малейшего неудобства от наготы и незащищенности. Наконец, с невероятным трудом ему удалось овладеть собою и взглянуть на лица прелестниц. В висках вдруг нестерпимо застучало, голова закружилась быстро-быстро, мужские и женские обнаженные тела перемешались в фантастическом танце и в который уж раз за сегодняшний вечер тошнота прилила к горлу. На сей раз Вова не смог сдержаться, вырвал и, словно кисейная барышня, потерял сознание.
Люба плакала, умоляла о прощении, пыталась объяснить мужу причину столь странного для замужней женщины времяпрепровождения. Естественно, ни одна из названных ею причин, как, например, нехватка денег и мужской ласки, не воспринимались Дрибницей, как достаточно уважительная. Что уж говорить, наслушалась она от него эпитетов в свой адрес. Мало того — впервые за годы супружеской жизни он позволил себе поднять на нее руку. Бил молча, сосредоточенно и больно. Бил в живот и по лицу. Кулаком. Долго. Страшно…
Во вторник привез ее в суд, где она беспрекословно заявила о своем согласии на развод и отсутствии материальных претензий. Судья внимательно взглянула на неумело замазанные пудрой синяки и спросила, не хочет ли ответчица выдвинуть встречный иск по факту избиения. Люба отрицательно покачала головой и прошептала:
— Я упала…
Судья ничего не ответила и провозгласила отныне брак считать расторгнутым. Домой Любе пришлось добираться самостоятельно — везти в своей машине бывшую супругу Дрибница отказался. Больше того, домом теперь эта квартира для нее не была. На сборы разгневанный рогоносец выделил двадцать четыре часа, после чего ей надлежало покинуть не только квартиру, но и пределы города. Ни о каких алиментах речь не стояла — отныне Дрибница отказывался признавать Колю своим сыном. Но, как порядочный человек, купил ей за пятьсот долларов халупку в самой захолустной деревеньке подальше от города. Сказал, как отрезал:
— Появишься в городе — убью. И через пятьдесят лет чтоб ноги твоей здесь не было, и через сто. И не смей больше носить мою фамилию. И приблудыша своего с нее сними — я проверю.
***
Сима потихоньку впадала в панику. Ох, быть ей старой девой! Луиза уже и замужем побывала, и развестись успела, теперь вот Таня замуж собралась, все одноклассницы да однокурсницы давным-давно обзавелись семьями, и только Сима никому не нужна. А ведь ей уже двадцать четвертый год… И радовалась за подругу, и завидовала черной завистью — мало того, что сама стройная да симпатичная, так еще и парня себе отхватила уж писаного красавца, да еще и журналиста! Ну почему, почему одним всё, а другим — шиш на постном масле?! За что на Таньку такое счастье свалилось? Чем Сима-то хуже? Страдает, бедная, с самого детства от своей полноты. Папаша-алкоголик все нервы истрепал, приличного человека в дом не приведешь. А этой — и отец золотой достался, одна радость, хоть прожил недолго. И ведь ест, гадина, все, что ни попадя, и ни грамма не толстеет! А бедная Сима даже от свежего воздуха поправляется. Да за что же наказание такое?
