— Мура, — прервала я этот поток бессознательного. — Может, заткнешься на минутку? Дай бабке сказать.
Бабка между тем уже минут пять шлепала губами, как полудохлая рыбешка. Наконец она выпростала из-под одеяла руку и указала в сторону комода.
— Там... Завеш-ш-шание... — прошипела она и отключилась.
Мы бросились к комоду. Там в верхнем ящике лежал вдвое сложенный лист бумаги. Мы развернули бумагу. «ЗАВЕЩАНИЕ» — значилось на первой строчке. Далее следовал текст: «Я, Елизавета Федоровна, урожденная княжна Голицына, в замужестве Понькина, завещаю всю принадлежащую мне движимость и недвижимость любимому правнуку Понькину А.Б.». Дата, подпись, печать, имя нотариуса, адрес нотариальной конторы.
— Ага, так они не Голицыны, они Понькины! А гонору, гонору! — разочарованно протянула Мурка.
— Мура! Ты не о том думаешь! — строго сказала я. — Надо вызывать нотариуса!
И мы вызвали. Одно меня томило. Получалось, что мы действуем как бы в обход Строгого Юноши, как бы исподтишка, как бы за глаза, как бы обманным путем. Своими сомнениями я поделилась с девицами и предложила немедленно протелефонировать ему на работу, сообщить, что бабка пришла в себя и хочет менять завещание. Все-таки он ей родной. Но тут Мышь буквально взвилась на дыбы. Я в жизни не видала, чтобы Мышь стояла насмерть, как железобетонная плита. Она расставила ноги, уперла руки в боки, выпятила тощую грудку, выдвинула вперед подбородок и встала перед бабкиной кроватью.
— Ну нет! — сказала она. В голосе ее звенел металл. — Не дам этому проходимцу портить бабуле последние минуты пребывания на этом свете! А если явится — спущу с лестницы! Так и знайте!
В минуты большой опасности с Мышью случается страшное. Она обретает голос, цвет, рост, размер и даже отчасти вес. В такие моменты Мышь на козе не объедешь. Благо случается такое нечасто.
— Ну почему же проходимец... — попыталась я смягчить ситуацию.
— А то вы не знаете! Проходимец он и есть проходимец! Градусник ему подавай! Термометр его не устраивает! Ах, Мы-ышка! Уважаемая Мы-ышка! Где же ваша кли-изма? Тьфу! Не удивлюсь, если окажется, что он никакой не Понькин и никакой не Голицын, а обыкновенный самозванец!
Тут я почувствовала, что Мурка тычет мне в бок увесистым кулачком. Я оглянулась. Мурка показывала на кровать. Я посмотрела на кровать. Бабка глядела на Мышку влюбленными глазами, мелко-мелко качая в такт ее словам ощипанной головенкой. Мол, правильно, девонька моя, так его растак, дылду прыщавую!
— Ты понимаешь, что это значит? — прошептала Мурка.
Я понимала. Чего ж не понять.
Через десять минут после прихода нотариуса Мышка стала богатой наследницей. Бабка завещала ей родовое имение. Через полчаса после ухода нотариуса Мышка стала владелицей родового имения князей Голицыных, экспроприированного большевиками в 1917 году и с большой помпой возвращенного бабкой в лоно семьи после путча 91-го. Помнится, тогда об этом писали все газеты. А бабка... Ну, что бабка. Бабка тихо отошла в мир иной под Мышкины всхлипы.
— На кого ж ты нас покидаешь, сиротинушек! — рыдала Мышь, выказывая чудеса бескорыстия. Живая чужая бабка была ей дороже своего личного имения.
В соседней комнате на диване в бессознательном состоянии валялся Строгий Юноша. После оглашения бабкиного завещания с ним случилась истерика с безобразными визгами и проклятиями в Мышкин адрес. Строгий Юноша топал ножками, брызгал слюной, обзывал Мышку пройдохой и свиньей, визжал, что она лишила его родового гнезда, и пытался наложить на себя руки посредством хлебного ножа, такого тупого, что им нельзя было отломить даже кусочек подтекшего масла. Если честно, вел он себя совершенно не по-мужски. Пришлось влить в него флакон валокордина. Через час, отдышавшись, он самостоятельно вошел в гостиную, встал на одно колено и по всей форме сделал Мышке предложение руки и сердца.
— Вы — мой идеал! — сказал Строгий Юноша, глядя на Мышку честными прозрачными глазами. — Я всю жизнь мечтал о такой чистой, нежной и преданной жене!
Мышка задумчиво посмотрела на него. Нам с Муркой на миг показалось, что она оценивает этот невзрачный кадр на предмет переоценки и размышляет над тем, не взять ли его в свои руки, чтобы очеловечить. Но Мышка вышла из положения с большим внутренним достоинством. Она плюнула Строгому Юноше в морду, пнула его ногой, откатила в сторону, сказала: «Брысь, шавка!» — и вышла из комнаты.
— А где имение? — спросила Мурка, когда мы вернулись домой.
— Наверное, на Лазурном берегу! — мечтательно ответила Мышка.
Оно оказалось в деревне Кряквино. В 180 километрах от Москвы.
Мы приехали туда в воскресенье. Имение имело три заколоченных окна, крыльцо без ступенек, дверь без двери, печку, которую не топили пятьдесят лет, одну кадушку, один ухват и много разнообразной паутины на самый изысканный вкус. С потолка немножко лило, но в такой жаркий день нам это даже понравилось.
— Ух ты! — восхищенно воскликнула Мурка и смела с щеки паутину. — Вот это называется приземлились!
С улицы раздался крик. Это местная сумасшедшая баба Клава приняла Муркин джип за танк и решила, что началась война.
Так мы начали обустраиваться в Мышкином имении.
Первым пришел Михеич. Михеич сказал, что если мы тут надумали разводить кулацкую ферму, то он коров потравит, не сумлевайтесь, потому как никому не дозволено на колхозной земле разводить кулацких коров. Мы ответили, что коров разводить не будем.
Вторым пришел Пахомыч. Пахомыч сказал, что если мы тут собираемся разводить кулацкий огород, то он картоху повыкопает, не сумлевайтесь, потому как он, Пахомыч, картоху тридцать лет не сажал и другим не даст. Мы ответили, что картоха нам самим ни к чему.
Потом пришел Федотыч. Федотыч сказал, что если мы тут собираемся разводить кулацкий еврейский ремонт, то он хату пожжет, не сумлевайтесь, потому как у него удобства в огороде и нам тут нечего. Мы ответили, что удобства в огороде нас вполне устраивают.
Потом пришел Никодимыч. Никодимыч сказал, что если мы тут собираемся разводить кулацкое электричество, то он провода оборвет, не сумлевайтесь, потому как он последователь батьки Махно и электрификация всей страны его совершенно не устраивает. Мы ответили, что тоже привыкли при лучине.
Потом пришла Корнеевна. Корнеевна сказала, что если мы тут собираемся разводить кулацкий бордель, то она доложит о нас куда следует, не сумлевайтесь, потому как сама она восемьдесят два года девушка и нам не позволит. Мы ответили, что тоже девушки и не больно-то хотелось. Корнеевна подумала-подумала и предложила свою кандидатуру сидеть на кассе.
