— Когда ты узнала, что он женат?
Ее голос стал тише.
— Он сказал мне про это тем вечером. Знаю, что это прозвучит смешно, но он сказал это после первого поцелуя.
— И?
— И тогда было уже слишком поздно.
— Что значит слишком поздно?
— Я влюбилась в него, — произнесла она нетвердо.
Я обнял Джинни за плечи.
— Все в порядке, — сказал я, крепко сжимая ее. — Все в порядке.
— Ничего не в порядке, — сказала она, рыдая. — Далеко не в порядке. Хоть я и очень легко обо всем этом говорю, на самом деле это не так. Я даже описать тебе не могу, как мне тяжело. Я сто раз пыталась все оборвать, но не могла. Я люблю его. Это так глупо. Так бессмысленно. — Она остановилась и позволила себе как следует расплакаться. — Ненавижу всю эту ситуацию. Я чувствую себя стервой, но ведь это неправда. Неправда. Я ничего такого не делаю. Поэтому я больше никому не сказала. Я только потому представила его тебе как моего парня, когда мы случайно встретились на дне рождения Гершвина, что думала, мы после того вечера больше не увидимся. Терпеть не могу, когда люди думают, что я такая. Не хочу, чтобы ты думал, что я такая.
— Все нормально, — сказал я. — Я вовсе о тебе так не думаю, правда.
— Зачем я это делаю? У него же ребенок, ты знаешь, мальчик.
— Полагаю, что его жена — Сюзанна — ничего не знает?
Джинни покачала головой.
— Нет. Мы даже знакомы — и это еще хуже. Иэн говорил ей, чтобы оправдать наши встречи, что у нас совместный проект для начальных классов. И однажды она предложила, чтобы он пригласил меня на ужин, и он не мог сказать «нет», чтобы не вызвать подозрений. Это было ужасно, один из худших вечеров в моей жизни.
— А что он говорит жене, когда идет на встречу с тобой?
— Что ходит с друзьями играть в футбол, что работает над диссертацией в библиотеке. Все, что только можно придумать.
— Он собирается от нее уходить?
— Нет. Он с самого начала это сказал. Он говорит, что по-своему любит ее и любит своего сына, Джейка, больше всего на свете. Он не собирается всем этим жертвовать ради меня, как бы он меня ни любил.
— А ты уверена, что он тебя любит? — я не хотел задавать этот вопрос, но мне нужно было знать наверняка.
— Да, любит, — сказала она. — Когда я пыталась со всем этим покончить, он в слезах умолял меня остаться. — Она сделала паузу. — Это смешно, но я рассказала ему, что мы с тобой в какой-то степени бывшие парень и девушка, и меня поразила его реакция. Он ревновал, хоть это все и было много лет назад.
Мы говорили еще минут пятнадцать или около того. Я говорил мало, только изредка вставлял свои замечания, и Джинни, должно быть, заметила, что я отмалчиваюсь, и задала мне единственный вопрос, на который я не хотел отвечать.
— Что, по-твоему, я должна сделать?
Когда друзья задают тебе этот вопрос, они вовсе не хотят, чтобы ты сказал им то, что на самом деле думаешь. Они хотят услышать подтверждение того, что решение, которое они уже приняли, — правильное. И это естественно. Я бы хотел того же самого. Но если я чему-то и научился, живя с Элен, так это вот чему: то, что ты хочешь услышать, редко оказывается тем, что тебе действительно нужно. Поэтому всегда, когда я спрашивал у Элен совета, она честно высказывала свое мнение, даже если это было мне неприятно. И это ее качество больше всего меня в ней восхищало.
— Ты и сама знаешь, что должна перестать с ним встречаться, так ведь? — сказал я.
— Это не так просто.
— Понимаю, — согласился я. — Нет ничего сложнее. — Вдруг мне в голову пришла одна мысль, и губы сразу расплылись в улыбке.
— Что такое?
— Ты подумаешь, что я сошел с ума.
— В первый раз, что ли?
— Хорошо, — начал я. — Я подумал, что в какой-то момент между восемнадцатью и тридцатью годами у человека как бы начинается эра мыльных опер.
— Ты говоришь какой-то бред, Мэтт. Ты совсем не слушал, что я сказала.
— Жизнь становится мыльной оперой — одни сплошные повороты сюжета и неожиданные продолжения. Ты понимаешь, о чем я: в юности все жизни гораздо более предсказуемо. До какого-то момента у тебя так мало плохих и хороших новостей, что ты начинаешь сам изобретать поводы, чтобы волноваться. Поэтому у подростков так часто меняется настроение: дело не в гормонах, а в том, что у них в жизни ничего не происходит. Я вспоминаю тебя, себя и Гершвина подростками — все было так просто. А вот прошли годы, и посмотри на нас: Гершвин женат, у него ребенок, но он устал от жизни, у тебя роман с женатым мужчиной, а я пытаюсь определить для себя, нужна ли мне моя бывшая девушка, которая осталась в Штатах. Вот что я имею в виду, когда говорю о мыльной опере.
— У меня есть знакомый в Брайтоне, — сказала Джинни. — Который не знает, что его девушка спит с его лучшим другом.
— А, ты поняла меня. Это мог быть сценарий для «Красивых и смелых» или для «Бруксайд». — Я задумался на мгновение. — А как тебе вот это — незадолго до моего отъезда из Нью-Йорка одна наша знакомая пара узнала, что они не смогут иметь детей даже при искусственном оплодотворении?
— Кажется, я видела что-то подобное по телевизору на прошлой неделе, — сказала Джинни, заметно воодушевляясь. — Хорошо, вот тебе еще один пример. Одна моя знакомая, которая живет в Киле, узнала в прошлом году, что у ее матери двадцать восемь лет назад был роман и ее отец — вовсе ей не отец.
— Это — типичный эпизод из «Далласа», — сказал я, и Джинни засмеялась и на какой-то момент снова стала той прежней Джинни. — Ну, теперь ты поняла, что я хочу сказать? — продолжал я. — Это обязательно есть во всех мыльных операх: пары, которые не могут иметь детей, предательство со стороны лучших друзей, ситуация, когда «он не твой настоящий папа», — а тут это все происходит с реальными людьми. А сейчас скажи мне, почему это так?
— Не хочу, чтобы моя жизнь была мыльной оперой, — сказала Джинни тихо. — Хочу, чтобы все было в норме. Хочу нормальной жизни. — Она пододвинулась поближе ко мне.
— И я тоже, — произнес я, снова обнимая ее за плечи. — Нам нужно найти сценаристов получше.
Через полчаса мы уже были дома.
— Ты в порядке? — спросил я, когда Джинни в халате вышла из ванной.
— Да, все нормально, — ответила она, потом подошла и поцеловала меня. Ее дыхание пахло зубной пастой. — Спасибо, что поддержал меня.
— Спокойной ночи. Увидимся утром.
Джинни почти уже дошла до дверей своей спальни, потом обернулась:
— Мэтт?
— Что?
— Ничего.
— Что? — повторил я.
— Ничего.
— Хочешь, чтобы я здесь простоял всю ночь?
