Ознакомительная версия.
– Помню, конечно. Но вы такая взволнованная были, не хотелось вам волнений добавлять.
Ева даже слишком ясно помнила тот октябрьский день девяносто третьего года, когда шла по Садовому кольцу – растерянная, ничего не понимающая. Пушечный грохот далеко разносился по притихшему городу, и сама она казалась себе случайной щепкой, плывущей в море тревоги и напряжения. И ночную стрельбу в Останкино она помнила – трассирующие пули, которыми было прочерчено все небо вдалеке. И бэтээры у сада «Аквариум», и совсем юные, сердитые и тоже растерянные лица солдат… Неужели все это было, неужели через все это шла их жизнь!
– Ну да, – кивнула Ева, – и вы мне сказали что-то в том духе, что каждого когда-нибудь могут убить, что вот ведь и Аннушка пролила подсолнечное масло где-то неподалеку.
– Извините, – снова улыбнулся Артем. – Но мне тогда действительно совсем не страшно было, вот и выпендривался. Там невозможно было бояться, – объяснил он. – Слишком все тупо было, злобно и бестолково. Настолько явно, что даже на фотографиях видно – вот эта бестолковая злоба…
За разговором они не заметили, как дошли до Александровского сада.
Еве когда-то нравилось гулять здесь в одиночестве, несмотря на ее нелюбовь к официозным местам. Но в Александровском саду она почему-то совсем не чувствовала официоза. Хотя, казалось бы, куда уж больше: Кремль, власть, туристы.
Правда, в будний день людей на аллеях было немного.
– Я давно здесь не была, – сказала Ева, идя рядом с Артемом вдоль кремлевской стены, под сенью старых деревьев. – Мы сюда в детстве ходили с братом. На картонках кататься. Здесь зимой такую горку тогда раскатывали – от самой стены!
– Знаю, – кивнул Артем. – Я тоже катался. На куске линолеума. – Неужели и при вас еще была горка? – удивилась Ева.
– Да она и сейчас наверняка есть, – ответил он. – Куда бы ей деваться? Там, кажется, вода откуда-то вытекает, вот и получается лед.
Когда они дошли до того места, где в Евином детстве зимой раскатывали ледяную дорожку, она убедилась, что Артем прав. Сверху донизу, от красной кирпичной стены до самой аллеи сада, была видна неширокая колея, на которой даже теперь, в разгаре лета, почти не росла трава.
И оттого, что здесь, в Кремле, в самом центре и сердце Москвы, все это долгое, бесконечное время оставалось что-то такое простое, неизменное и детское, Еве вдруг стало так легко, словно мир вокруг нее переменился до неузнаваемости!
– А вы мне фотографии свои покажете когда-нибудь, Артем? – спросила она, оборачиваясь к нему. – Мне, знаете, так радостно от этого стало: вот мы с вами говорим, вспоминаем, а оказывается, что все это где-то есть, не исчезло… Как будто бы больше, чем просто в памяти, понимаете? Мне даже показалось, что у вас и горка эта есть, и я на ней – девочка с косичкой на картонке катается!
– Горки нету, – улыбнулся он. – Но я вас могу сейчас сфотографировать – и будет. Хотите?
– Конечно! – обрадовалась Ева. – Вот здесь стоять?
– Да вы не думайте, где стоять, – сказал он, снимая с плеча фотоаппарат. – Вы идите, как шли, а я вас позову.
Ева медленно пошла вдоль красной кирпичной стены.
– Обернитесь, Ева Валентиновна! – услышала она.
Несколько раз быстро щелкнул затвор аппарата.
– Что-нибудь получится, – сказал Артем, догоняя ее.
– Это у вас особенный какой-нибудь? – спросила Ева, с некоторым почтением глядя, как он застегивает футляр.
– Да нет, – пожал плечами Артем. – «Зенит» обычный. Особенный стоит дорого, – объяснил он. – Но вообще-то я подозреваю, что это не так важно, как принято думать. Во всяком случае, при определенном подходе и при определенных обстоятельствах.
– Так покажете когда-нибудь фотографии? – еще раз спросила Ева.
– Почему когда-нибудь? Когда хотите, тогда и покажу. Хоть завтра.
– Да, Артем, а что вы вообще-то собираетесь делать? – спохватилась Ева. – Мы с вами так беспечно гуляем, а ведь август сейчас. Вы, может быть, поступаете куда-нибудь?
– Нет, – ответил он. – «Куда-нибудь» надо было раньше поступать, тогда хоть из-за армии имело смысл. А теперь – зачем? Посмотрю пока. Погуляю по Москве без великих мыслей, – улыбнулся он.
И то, с какой легкостью и одновременно твердостью он отмел все странное, тревожное, что заключалось для Евы в вопросе: «Что вы дальше будете делать?» – наполнило ее таким простым и неназываемым чувством, что она даже глаза на секунду прикрыла.
«В самом деле, – мелькнуло у нее в голове. – Я не знаю, что это такое, пусть даже просто беспечность. Но эта беспечность важнее, чем… Чем что? Ах, да неважно!»
– Вы запишите мой телефон, Артем, – предложила Ева. – И позвоните, когда время будет. Я вообще-то тоже, – смущенно улыбнулась она, – хожу, смотрю пока… Хоть и не фотографирую. У вас есть чем записать?
– Я запомню, – сказал он, глядя на нее прямым серебряным взглядом.
Звонок был такой назойливый, такой пронзительный, что даже во сне ее охватило раздражение. Ева не успела понять, с чем связано это ощущение, так неожиданно прорезавшее ее сон, – и проснулась.
Через секунду она сообразила, что это телефон звонит в гостиной, еще через секунду – что дома никого нет и подойти придется ей.
– Евочка? – услышала она, добежав в соседнюю комнату и отыскав трубку на диване под газетами. – Разбудил тебя, наверное?
– Нет, Лева, – ответила она. – То есть да, но все равно вставать пора. Который час?
– У нас? Половина восьмого. У вас половина десятого, значит. Долго спишь, милая моя муза!
– Почему твоя муза? – поморщилась Ева.
– А ты забыла, что твой муж пишет стихи? Или мои песенки так часто гоняют в эфире, что ты стала относиться скептически ко всему моему творчеству в целом?
Еве не хотелось вдаваться в обсуждение этой темы. Горейно так и не стал знаменитым поэтом-песенником, но шлягеры, слова к которым он писал, почему-то в самом деле транслировали целыми днями и на всех волнах. Может, их просто было много? Во всяком случае, Ева давно уже к ним привыкла и не обращала на них внимания.
Это прежде она удивлялась: как он умеет нанизывать абсолютно не запоминающиеся рифмы, по какому признаку выбирает то слово, а не это? А главное, почему стихи для этих песенок композиторы берут именно у него, а не у любого другого, или, например, не пишут с таким же успехом сами?
После того как прямо по дороге из Шереметьева шофер включил магнитолу и Ева услышала до бесконечности повторяющиеся – правда, не Левой написанные – слова: «Если очень захотеть, можно в космос полететь», – она перестала удивляться.
А говорить об этом ей не хотелось потому, что вообще не хотелось говорить с мужем.
Ознакомительная версия.
