двери джипа и оставил одного в машине.
Дальше Бадоев даже мне запретил высовываться из кустов.
– Босс, прости, но с тебя и руки хватит, – он указал взглядом на перевязь. – Мы с Витей быстро все проверим и, если опасности нет, сообщим.
– Да похер на руку! Там Даша!
От вида велосипеда кровь в жилах стыла. Даже Витина бетонная грудь не могла остановить. Плюнув на опасность, я плечом оттеснил телохранителя в сторону. Но его охреневший начальник тут же прижал меня к капоту.
– А то, что там Дарья Юрьевна – это вторая причина, из-за которой вам дальше кустов ближайшие пару минут лучше не высовываться. – Совсем потерял страх Бадоев.
– Если с ней что-то случится, я не прощу ни себя, ни тебя.
Злость не отпускала. Нервы звенели, и невидимые канаты, словно за нутро, тянули меня в дом. До боли. Физической, острой.
Но на споры времени точно не было, потому я поднял свободную руку и заставил себя расслабиться.
– Босс, мы сделаем все что можно.
Не тратя больше ни секунды, Бадоев достал пистолет, заранее снял с предохранителя, и, как две тени, они с Витей бесшумно двинулись к дому. Пригибаясь под окнами. Каждый в свою сторону.
Все, что мне осталось, ждать.
И я ждал.
Минуту.
Вторую.
Чувствуя, как схожу с ума.
Как совершенно незнакомое, новое ощущение – отчаяние сжирает изнутри.
Третью.
Загибаясь от желания броситься в дом, найти свою Дашу и вжать ее в себя. Чтобы без слов почувствовать ее состояние. Вдохнуть уже родной и любимый аромат. Молча, боясь напугать, немым криком проорать, что виноват.
Еще б минута, наверное, я бы там в кустах и загнулся по-настоящему. Сердце бухало как у инфарктника. Дышать получалось через раз. Но в тишине вдруг раздался выстрел, и крик Бадоева: «Кухня. Цель ранена. Заходим через окно!», как разряд дефибриллятора, вернул в строй.
* * *
С детства мне не приходилось влезать куда-то через окно. В тридцать пять детские навыки никак не могли помочь, но после крика Бадоева я сорвался к кухне с такой скоростью, перелез через подоконник так быстро, как в свои шесть-семь не мог и мечтать.
Пальцы не чувствовали острого стекла и свежего пореза. Рубашка зацепилась за какой-то осколок, но я рванул внутрь, не обращая внимания на порвавшуюся ткань.
Там, в кухне, калачиком свернувшись на холодном полу, сидело мое счастье. Маленькое, растрепанное, с дрожащими губами и огромными блестящими глазами.
Такое красивое, что дух захватывало.
Такое свое, что переносицу ломило и сетчатку жгло, как от взгляда на солнце.
– Даша!
Словно в беге с препятствиями, я перемахнул через стол и табурет. Даже не покосился на Бадоева и Витю, которые уводили куда-то громко матерящуюся почтальоншу.
Крышу рвало от вида хрупкой одинокой фигурки. Убивать хотелось от ужаса на лице.
– Родная.
Не замечая следов крови на полу, я рухнул рядом со своей невозможной женщиной. Как подстреленный. В самое сердце.
– Хорошая моя. Прости. – Притянул ее, податливую, к себе.
Пальцы дрожали, когда гладил по лицу.
– Прости меня, пожалуйста.
Губы коснулись виска. Собрали соленые капли со щек. И дорожкой поцелуев добрались до губ.
– Дашенька... моя...
Даже целовать её сейчас было страшно. Такая перепуганная, напряженная. Как тонкий хрустальный бокал, который может на осколки разлететься от любого неуклюжего прикосновения.
– Я тебя больше никуда от себя не отпущу. Не простишь – рядом поселюсь. Буду, как собака, охранять.
Провел языком по нижней губе. Ласково, осторожно. Как пробуя. Невесомо, одним лишь дыханием коснулся верхней.
Нежная такая, сладкая, будто вылепленная для меня и под меня. Сгорел бы, наверное, в своих планах и делах, если бы не встретил ее. До старости доказывал бы умершему отцу, что поступил правильно, вместо того чтобы правильно жить.
И думать не хотелось, что было бы со мной, если бы не это случайное счастье. Упрямое такое. Любимое...
– Люблю тебя, слышишь? – заглянул в глаза. Без гордости, без надежды. Наоборот – как нищий с паперти, вымаливающий свой рубль.
Не думал никогда, что произнесу такие слова. Бабское это все. Как блестящая упаковка – видна издалека, мелькает красиво, а что под ней – поди еще разберись. А тут само вырвалось. Ни секунды не думал. Не искал никаких слов. Просто чуть не сдох. Просто важной она оказалась настолько, насколько не бывают важными другие люди.
Часть меня. Самая главная. Самая лучшая и красивая.
– Родная, очень сильно люблю... Ты меня только, пожалуйста, прости.
От того, как накосячил, головой хотелось о стену биться. Дебил! Придурок! Не было мне никакого прощения. От себя – так точно. Даша тоже не должна была прощать. И это ее молчание убийственное... оно лишь подтверждало догадку.
Не искупить мне и не вымолить пощады за свою ошибку. Только тенью за ней уцепиться. Защищать и оберегать, чтобы никто и никогда не посмел напугать.
С момента моего позорного появления через окно, наверное, минута прошла. Не больше. Но я уже успел осудить себя, вынести приговор и смириться.
Лишь бы шанс остался, что когда-нибудь простит. Хотя бы надежда.
Но Даша молчала. Смотрела на меня с мукой на лице. Искала что-то в глазах. А когда совсем отчаялся, хрипло, едва слышно произнесла:
– Мир... Руки. Развяжи. Больно.
– Что? Руки?!
Меня как лопатой по темечку огрели. Ее замершая поза, напряженные плечи... Только идиот бы не догадался. Слепой, тупой и чокнутый!
– И это... – облизав губы, Даша воинственно задрала подбородок. – Последнюю фразу повтори, пожалуйста. У меня от выстрела уши заложило. Все как сквозь стену слышу. Бронированную. Ты про «пожалуйста» говорил вроде. А что именно «пожалуйста»?
Для пущей убедительности моя Подберезкина потрясла головой, а потом улыбнулась. Радостно так, тепло. Как
