Ознакомительная версия.
– Немцы умеют воевать…
– А как же царь будет воевать, когда жена его – немка?!
– При чем тут Германия, помимо Германии еще куча стран в этой войне будет участвовать! – вопил какой-то седобородый старичок, брызжа вокруг слюной. – Вы забыли про Францию с Англией!
Когда к перрону подошел поезд, и вовсе началось что-то невообразимое – Митя едва смог влезть в вагон. Дети плакали, дамы кричали, кто-то принялся играть на гармони «Марсельезу»…
К вечеру Митя был уже в Красных казармах. Тогда же он узнал, что через неделю-другую их отправляют на фронт.
– Скорее бы… – сказал он с ожесточением Максу Эрдену. – Ведь чем быстрее начнем, тем быстрее закончим!
– Ты что, Алиханов, тоже веришь тому, что мы эту войну за пару месяцев выиграем? – удивился тот.
– До зимы – это уж точно.
– Ох, не стал бы я делать столь скоропалительных прогнозов… – скептически вздохнул Макс. – Да, кстати, можешь не изводить себя мыслями о своей драгоценной Сонечке – она придет нас провожать.
– Откуда ты знаешь?
– Да уж знаю… – загадочно ответил тот.
Двадцатого июля Николай Второй на торжественном молебне в Зимнем дворце (присутствовало около пяти тысяч человек) произнес клятву, которую в свое время дал в 1812 году его предок, Александр Первый: «Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей». Когда он вышел на балкон, море народа, стоявшего на Дворцовой площади, опустилось на колени. В газетах это осветили так: «В эту минуту для этих тысяч людей, которые здесь повергнуты, царь действительно есть самодержец, отмеченный Богом, военный, политический и религиозный глава своего народа, неограниченный владыка душ и тел!»
Никто не верил, что война продлится долго. Доходили слухи, что офицеры полков, расквартированных вдали от границы, опасались, что война закончится раньше, чем они попадут на фронт. Многие из офицеров собирались взять с собой парадные мундиры для церемониального марша по Унтер-ден-Линден – в победе тоже никто не сомневался.
Отправка полка, в котором служил Митя, была назначена на второе августа.
В эти дни стояла необычная, мучительная жара. Ветер гнал по московским улицам серую пыль. На вокзал Митя прибыл за шесть часов до отправления поезда. Пока возился с оформлением всех документов, бегал от одного полкового начальника к другому, принимал лошадей и прочее, остался всего час.
– Алиханов, тебя ждут!
– Где?
– Там, в буфете, в зале ожидания…
У Мити екнуло сердце. Он побежал в здание вокзала. Там, в каменных стенах, царила относительная прохлада и тишина, хотя буфет был полон провожающими. Митя сразу увидел Соню – она сидела за столиком возле окна. Над окном висел плакат: «Господа, мы просим прощения, но на время мобилизации продажа крепких напитков запрещена».
– Господи, наконец-то… – прошептала она, когда Митя сел напротив, пальцами смахнула слезу со щеки. – Я чуть с ума не сошла!
– Соня, милая… – Он принялся целовать ей руки. Никто не обращал на Митю и Соню внимания. – Я уж думал, что так и не сумею попрощаться с тобой!
– Митя, я буду тебя ждать. Митя, я тебя умоляю – береги себя… – прошептала Соня. Плечи ее вздрагивали. Она изо всех сил пыталась удержать слезы, но они текли и текли по щекам.
– Ты сама себя береги! – засмеялся Митя.
– Сохрани себя, пожалуйста, для меня!
– Соня…
Митя попросил официанта принести воды. Соня залпом выпила стакан, немного успокоилась.
– Ты должен знать, что я люблю тебя больше всех, что мне никто не нужен – только ты, – сказала она, глядя на Митю темно-зелеными, мрачными глазами. – Если ты умрешь, я тоже умру…
С ней, вероятно, было что-то вроде истерики, но даже такой Митя любил ее.
– Если ты будешь спокойна, буду спокоен и я. И тогда со мной точно ничего не случится, – сказал он, держа ее за руки. – Все, не плачь! Я скоро вернусь.
– Правда?
– Да, правда.
Постепенно она затихла, плечи ее перестали дергаться.
– Ты будешь мне писать?
– Буду. И ты мне пиши.
– Я сказала папе, что, если он не позволит нам переписываться, я уйду из дома, – сурово произнесла она. – И вообще…
– Соня, какой же ты ребенок еще, в самом деле! – улыбнулся он.
– Ты самый красивый, ты самый лучший… Ты это знаешь?
– Главное, не забудь об этом потом сама, когда я надоем тебе.
– Ты мне никогда не надоешь! – Соня наконец тоже улыбнулась.
Раздался паровозный гудок.
– Все, мне пора.
Она вышла за Митей на перрон.
Неподалеку грузились в солдатский эшелон – быстро, организованно, лица у всех были серьезные и взволнованные. Совершенно незнакомые люди совали в руки солдатам папиросы, продукты, носильные вещи…
Едва протолкнулись сквозь толпу провожающих к офицерскому вагону, и, стоя уже у подножки, Митя обнял и поцеловал Соню. Он испытывал к ней такую нестерпимую, почти мучительную нежность, что в последний момент едва сдержался от слез.
– Люблю… – прошептал он ей на ухо.
– Люблю… – выдохнула она.
И они расцепили руки. Поезд дрогнул, медленно двинулся вперед. Митя вскочил на подножку. Возле Сони появилась Рита Вернель – прежняя чопорность куда-то слетела с английской мисс. Она была возбуждена, рыжевато-золотистые волосы растрепаны, на щеках – лихорадочный румянец.
– Макс, гуд бай! Возвращайся с победой! – крикнула она по-русски.
– Гуд бай, Рита! Помни меня! – заорал над ухом у Мити Макс.
* * *
…Отцу Стратилату было лет восемьдесят, не меньше. С седой мятой бородой, в круглых очках на мясистом носу, с простодушной улыбкой – он сильно смахивал на евангелиста Луку работы художника Франса Хальса.
Михайловский рассказал ему о цели своего визита.
Священник выслушал его без тени удивления, с тем же безмятежным, простодушным выражением, потом спросил:
– Значит, вы думаете, что дневник этого самого Гуляева где-то в наших краях, не так ли?
– Отец Гуляева служил здесь когда-то, он тоже был священником. А сын прятался у него… При церкви есть же какой-то архив?
Отец Стратилат подумал, потом загремел ключами в кармане своей рясы.
– Ладно, идемте, Данила Петрович…
Они пошли на другой конец деревни. Светило яркое, какое-то южное, обжигающее солнце, над головой кружились оводы. Мимо прошла пара старух в черном.
– Батюшка, будет в субботу служба?
– Приходите, дети мои, приходите… – сказал отец Стратилат, потом повернулся к Михайловскому и смущенно пояснил: – Я тут один служу, без помощников… А у меня ревматизм. Иной раз еле разогнусь!
Ознакомительная версия.
