Благо, в плаще, надетом на красное белье, мне там сидеть не пришлось. Аня привезла мне джинсы и свитер, в полиции разрешили переодеться. Однако это не сделало сам процесс допроса хоть сколь-нибудь приятнее или короче.
Мне повезло… Или Барсегу повезло, тут как посмотреть.
Оказалось, что у Барсега было разрешение на оружие, из которого он стрелял. Это значилось в базе данных. А потом полицейские и вовсе убедились в том, кто именно был застрелен в том доме. Я ведь выложила им все про обвинения Вагана в нескольких изнасилованиях.
После того как они убедились, что был убит беглый заключенный, который к тому же проходит по делу об изнасиловании нескольких женщин, уже больше меня не мучили. Приняли версию о том, что это была самооборона, и что, если бы Барсег не выстрелил, Ваган убил бы меня. В доказательство моих слов сгодились бордовые синяки на моем затылке, оставленные его клешней.
Конечно, полицейские завтра явятся в больницу для разговора с Барсегом, и вся эта катавасия продолжится, а пока что от меня отстали.
Но самым жутким был даже не допрос в полиции…
Я ведь на чистом автомате положила к себе в сумку телефон Барсега.
И вот, когда я выходила из полиции, на него позвонили.
Будь это кто угодно, кроме нее, я бы не взяла трубку. Но звонила именно его мать.
Я посчитала, что ей нужно знать, что ее сын в больнице и что сегодня он находился между жизнью и смертью.
Однако она и слова не дала мне вымолвить, начала голосить в трубку:
— Ваган умер в лазарете! Его убили урки! Барсег, мальчик мой, ты один у меня остался! Горе-то какое…
Не знаю зачем, но я вступила с ней в диалог и рассказала все как было.
Что Ваган сбежал из тюрьмы. Что он чуть не отравил Барсега, угрожал оружием мне и ему. И что умер он тоже здесь, а ни в какой не тюрьме.
— Ты сейчас все врешь! — вдруг кричит она. — Ты все придумала, лгунья!
Тогда я задала ей один-единственный вопрос, который давно вертелся на языке:
— Каролина Вазгеновна, вы вообще Барсега любите? Вам хоть немножко важна его судьба?
Она не ответила мне, бросила трубку.
А через несколько минут перезвонила снова.
Говорила уже совсем другим тоном, попросила все заново рассказать. И я в очередной раз за эту бесконечную ночь повторила ей свою жуткую историю.
Каролина Вазгеновна плакала в трубку. Так надрывно и жалобно ревела, что меня бросило в дрожь. Остановил это лишь отец Барсега.
Морально истощенная, я еле передвигалась. Однако домой не поехала, вызвала такси и отправилась в клинику.
Мне удалось подкупить старшую медсестру, и меня впустили в плату Барсега, даже несмотря на глубокую ночь.
Мне просто необходимо было оказаться рядом.
Быть с ним.
Смотреть на него.
Слышать, как он дышит!
Какой же это сладчайший звук — дыхание любимого человека. Какое же это важное знание — что его жизни ничего не угрожает.
И вот я здесь, сижу в кресле у его кровати.
В палате Барсега горит ночник, и я вижу его лицо. Оно все в красных пятнах, хотя уже не такое опухшее, как раньше. Кое-где кожа покрылась красной коркой.
Мне так сильно его жаль, что хочется плакать.
А еще я никак не могу переварить все то, что случилось в особняке.
Я мысленно все еще там, в комнате с Ваганом. Я все еще в ужасе от перспектив, которых чудом удалось избежать, благодаря нечеловеческому упорству Барсега.
Как же это бесконечно страшно — быть на мушке у психа…
Чтобы хоть как-то прогнать те негативные воспоминания, лезу в телефон.
Смешные котики, забавные мемчики, шутки-прибаутки из женских пабликов. Хоть что-то из этого мне должно помочь, так?
Не помогает.
Проверяю все свои мессенджеры, в надежде, что хоть что-то отвлечет, заглядываю в почту тоже. И неожиданно нарываюсь на письмо, которое Барсег отправил мне прошлым вечером.
Сразу же открываю и обнаруживаю там крики души, чудом воплощенные в обычные человеческие слова.
Там все, что я так мечтала от него услышать. На блюдечке с голубой каемочкой.
Меня настолько берут за душу его признания, что к концу чтения я вся в мурашках. Не останавливаюсь на этом, перечитываю письмо второй раз, третий, пятый. А оно все так же трогает.
У меня глаза на мокром месте, строчки плывут перед взором…
Выхватываю самые трогательные фразы:
«Я готов безоговорочно тебе верить, защищать тебя от всего мира!
Я люблю тебя и очень хочу, чтобы ты стала моей женой.
Только позови, и я приеду.
Только слово скажи…»
Как же я хотела все это услышать от него, как сильно мне это было нужно!
Я оборачиваюсь к Барсегу, при этом испытываю огромный прилив нежности.
Милый, дорогой, любимый…
Какая же я слепая!
У тебя, оказывается, ко мне столько чувства, а я смела в этом сомневаться. Возможно, будь я чуточку увереннее в себе, останься с ним, не удалось бы Вагану взять его на мушку. И не пережили бы мы с Барсегом всего того ужаса, что на нас свалился.
Я смотрю на Барсега, ласкаю взглядом каждую его черту.
Не могу оставаться в кресле. Пусть я и рядом, но недостаточно близко.
Осторожно выключаю свет, скидываю с себя джинсы и свитер, юркаю в его постель.
В платной клинике кровати совсем не узкие, мне вполне хватает места, чтобы лечь рядом, пусть и вплотную. Впрочем, вплотную даже лучше. Вообще отлично!
Только так чувствую себя хорошо.
Мне необходимо быть рядом с ним, чувствовать его, раствориться в нем.
***
Барсег
Очередной виток кошмара все продолжается и продолжается.
Я чувствую, что задыхаюсь, стою из последних сил, опираюсь плечом на дверной косяк.
Меня душит страх за Снежану. Держу на мушке собственного брата…
Хотя какой он мне брат после всего? Мурло он, а не брат!
А ведь были времена, когда я безумно его любил, тянулся к нему. Он был для меня почти богом…
Все изменилось пять лет назад, когда я услышал треклятое слово «Сдохни!» Я тогда убедил себя, что это был горячечный бред из-за жуткого приступа аллергии. Убедить-то убедил, но внутри что-то осталось, какое-то недоверие. Я не мог относиться к нему по-прежнему, поневоле отдалился.
С тех пор разошлись наши пути-дорожки. Я пошел своим путем, стал меньше общаться с семьей, а он, наоборот, только и делал, что крутился возле родителей, словно пытался им меня заменить.
А когда я услышал рассказ Снежаны про то, как он над ней надругался, брат вообще прекратил для меня существовать. Стал для меня животным, которое я хотел лишь усыпить.
В то же время, в эту самую минуту, когда держу его на мушке уже двадцатый раз за эту ночь кошмаров, я думаю о матери. Как она это все переживет? Только мысли о ней не дают нажать на курок сразу же.
Однако понимаю — медлить нельзя, каждая секунда на счету. Я не могу позволить, чтобы он что-то сделал Снежане, ведь она для меня — все.
Наверное, я мог бы выстрелить ему в руку или плечо…
Но перед глазами уже темнеет. Второго шанса у меня может и не быть. Если раню недостаточно сильно, возможно он доберется до моей женщины. Не могу этого допустить, целюсь наверняка.
В горло.
Выстрел.
Все исчезает.
Я проваливаюсь в небытие. Не знаю, сколько это длится. Я уже готов к тому, что кошмар начнется сначала, но…
Но в полуоткрытые глаза бьет солнечный свет из больничного окна.
Первая мысль по возвращении в реальность — как же там Снежана? Не привиделось ли мне? Я правда застрелил этого ублюдка?
Я готов еще триста пуль в него всадить, чтобы он больше никогда и близко к ней не подошел.
— Снежана… — тихо хриплю.
И вдруг понимаю — со мной рядом теплое, нежное тело. Ее тело!
Ну да, она здесь. Вот ее кудрявая макушка, вот милое лицо. А под одеялом все то, что я так люблю трогать.
Она здесь, со мной.
— Снежаночка, милая, как ты тут? — тихо шепчу, покрывая поцелуями ее макушку. — Неудобно, наверное… Ехала бы домой нормально отдохнуть. Зачем же ты провела здесь ночь?
