За столом он вдруг говорит:
— У меня два лишних билета в оперу на вторник. Пупетта не приедет. Как ты, Сюзанна, не хочешь? А вы, Роксана?
Я уже знала к тому времени, что имя жены Эдгара — Амелия, но все звали ее Пупеттой. Она предпочитала жить в деревне.
— Нет, merci, у меня будет трудная неделя, — отказалась Сюзанна.
— Ну, значит, пойдут наши американочки — Роксана и Изабелла. — Тут он повернулся ко мне и улыбнулся такой обаятельной и чисто родственной улыбкой, что я почти забыла, что передо мной человек, который так умело ласкал мою a foufounette, норку.
— Мне придется сесть с самого края ряда, иначе никто не проберется мимо меня, — засмеялась Рокси, похлопывая себя по животу.
Как бы я себя чувствовала, подумалось мне, если бы Сюзанна и Рокси пошли с Эдгаром в оперу во вторник вечером, в то священное время наших свиданий? После я спросила его об этом, сожалея о ревнивой нотке, прозвучавшей в моем голосе, но он сказал, что Сюзанна не любит оперу, это всем известно.
Я ни разу не бывала в опере, но Рокси уже успела побывать в Париже на нескольких спектаклях. В Калифорнии тоже ставят оперы — в зале Дороти Чендлер в Лос-Анджелесе, но меня никто ни разу туда не пригласил. В этот вечер давали «Maria Stuarda» — о Марии Стюарт, королеве шотландской, которую французы считают героиней. Спектакль показывали в Бастилии, но не в той, что во время Революции штурмовал народ, потому что ту Бастилию разрушили, а в современной — огромном, похожем на кита стеклянном сооружении, в котором ставят оперы и балеты.
Все было потрясающе. Эдгар и другие мужчины были в смокингах. Я не первый раз видела мужское вечернее платье. Мальчишки в старших классах надевали на вечера смокинги, но взятые напрокат; они казались чуточку старомодными на тех, кого каждый день видишь в джинсах. И все равно мальчишки делались, как мне тогда казалось, очень красивыми, хотя какими-то тощими и немного похожими на балаганщиков. Но взрослые господа в вечернем платье — совсем другое дело. Я не ожидала такого великолепия: твердые бритые подбородки, запах сигар, породистость, важная походка, говорящая о данной им власти. Само торжественное появление этих людей в опере, само их присутствие свидетельствовало об интересе к культуре и больших деньгах. Эдгар назвал некоторых присутствующих: вот это — кандидат в президенты от социалистической партии, там министр культуры и его предшественник, там знаменитый кутюрье, там директор Бастилии. По спине у меня пробегала горячая дрожь, непроизвольно возникало даже сексуальное чувство, а от музыки перехватывало горло. Других — Рокси — влечет сюжет, последовательность событий, меня же возбуждает близость власти, значительность личности, причастность к политике. Мне нравились даже супруги этих знаменитостей, стройные дамы в дорогих, обшитых золотом, с буфами, платьях, и все как на подбор блондинки. А я брюнетка, безнадежная брюнетка. Однако самой красивой женщиной была Рокси, розовощекая, сияющая, в свободном сером шелковом платье, единственном, которое она могла натянуть на себя. Мужчины заглядывались на нее, завидуя, наверное, тому, кто сделал ее такой. Незнакомые думали, что это Эдгар. Поднимаясь по лестнице, она опиралась на его руку.
— Mes nièces américaines[100], — сказал он министру культуры. — Мадам де Персан, мадемуазель Уокер.
— Américaines, bravo! — приветствовал нас министр. — Mes hommages, madame[101], — обратился он к Рокси, целуя ей руку. Рокси была на седьмом небе.
Когда я всерьез задумывалась о ней, меня всю мутило при мысли, до чего она дошла и как хотела умереть. Это значит, что я никогда не пойму ее до конца. Непреодолимое отчуждение возникло между Рокси и мной, вернее — между мной и всеми другими людьми, потому что я не понимала их, а они не понимали меня. Каждый был сам по себе, все мы одиноки, как и утверждал Жан Поль Сартр в книге «La Nausée», «Тошнота», которую я едва одолела. Это книга о человеке, которого тошнило от необходимости думать.
Эдгар, с которым я потом поделилась, покачал головой.
— Читай Вольтера, дитя мое, или максимы Ларошфуко.
В антракте произошло что-то поразительное, точнее, поразительное только для меня, потому что любой расценил бы это как обычное общение, светский разговор, вежливый обмен мнениями. Я хочу сказать, что со мной заговорил не кто иной, как сам министр культуры!
— Mise en scène[102] напоминает мне Пиранези, — заметила Рокси.
Эдгар распространялся о том, что Мария Стюарт, королева шотландская, — одна из самых вздорных женщин в истории, но не потому, оговорился он, что какое-то время жила во Франции.
— Вы не находите странным, что надписи сделаны не только на французском, но и на английском? — спросил меня министр, хорошо сложенный, моложавый лысеющий господин с длинными, типично французскими ресницами. — Не представляю, о чем думал прежний министр культуры, — продолжал он, понизив голос и кивнув на мужчину, стоявшего неподалеку. — Он у нас великий ревнитель чистоты родного языка и гонитель английского.
— Да, у него страдальческий вид, — согласилась я, потому что у экс-министра в эту секунду было такое выражение, будто он сел на что-то острое.
— Вы непременно должны побывать в старом дворце Гарнье, — говорил мой министр. — Мы по-прежнему любим его больше всего. Там по-прежнему ставят балеты… Вы любите балет? А скоро будем ставить и оперы.
Этот разговор замечателен по меньшей мере тремя особенностями. Я чувствовала, как от довольно низкого выреза моего платья поднимается кверху горячая волна удивления, минутной незащищенности и удовольствия. Первая особенность: разговор означал, что я могла сносно отвечать по-французски, чтобы убедить собеседника, что со мной стоит разговаривать. Вторая: помимо bonjour, mademoiselle, друзья Эдгара обычно редко удостаивали разговором такую молодую и похожую на секретаршу особу; значит, теперь я выгляжу более взрослой и равной им. Третья: от меня ожидали мнения об опере, следовательно, мой вид показывал, что я чувствую музыку. Да, у меня было мнение, хотя я его не высказала (опера мне безумно, безумно понравилась). Мне было достаточно, что я разговариваю с месье министром, причем без малейшего намека на снисходительность с его стороны. Для меня это был переломный психологический момент. Может быть, первый раз я поверила, что пробьюсь в жизни. Министр продолжал болтать пустяки, как обычно болтают внимательные мужчины с женщинами, заместитель премьера правительства Франции во время entracte в Парижской опере — с Изабеллой Уокер из Санта-Барбары, со мной!
Когда после антракта мы снова занимали свои места, Эдгар привычно коснулся моего локтя. Убеждена, он был непроизвольным, этот собственнический жест, секундный импульс заявить свои права и поддержать меня. Наверное, никто ничего не заметил. Рокси тоже не заметила? Думаю, да, не заметила. Она была счастлива: вечер в опере, министры, мужчины в смокингах, сознание, что она принадлежит к Персанам, — я никогда не видела ее такой сияющей. Чувствовалось, что ребенку в ней идет на пользу это радостное волнение в крови и, если он способен слышать в утробе матери, музыка Доницетти, утверждающая человеческий гений и любовь к жизни.
