Она даже не почувствовала под головой подушки — ей казалось, что перина так и будет бесконечно оседать под ней аж до первого этажа и даже ниже, глубже, до кипящей магмы, которая уже растеклась по телу и подпалила смятые простыни. Настя вытянула руку, чтобы ухватиться хоть за что-нибудь, а то так, казалось, ее унесет расплавленным потоком, но находила лишь воздух, пока под пальцами наконец не оказались горячие плечи.
— Настя, секунду…
Плечи исчезли, и она сумела оторвать голову от скользкого покрывала, а лучше бы не делала этого: лава схлынула, и тело в единый миг превратилось в холодный уголь.
— Настя, что-то не так?
Как, как он сумел почувствовать исходящий от нее холод? Или она слишком резко отдернула ногу, едва коснувшись его согнутой спины. Настя не смотрела ниже, под его пальцы — что даст ей игра теней и движение силуэта! Что темное настоящее в сравнении с прошлым, расцвеченным яркой болью! Она думала, что все забыла, но сейчас одной мысли о том, тяжелая рука вот-вот ляжет ей на колено, чтобы отвести в сторону, хватило, чтобы по телу прокатилась волна отвращения.
— Тебе холодно?
Пальцы, хранящие аромат недавнего ее безумного желания, теперь смешанный с приторным псевдоклубничным запахом, подтянули одеяло к ее груди, спихнув на мягкую, прохладную простынь.
— Так лучше?
Нет, лучше не стало. Теперь Настя зажмурилась без всяких просьб, борясь с желанием выставить вперед руки и, упершись в грудь, толкать, толкать, толкать до тех пор, пока Кеша не окажется на полу. И бежать, можно даже без простыни — голой, пусть даже на улицу, только бы подальше от запахов и запретных желаний.
— Настя… Открой глаза…
Его глаза горели ярче потушенных ночников. Как там говорят — два пальца с острыми ногтями резко вперед, и это будет больно, и пока он проморгается и очухается, у нее будет достаточно времени, чтобы сбежать.
— Насть, я упустил момент, да?
Какой момент? Она смотрела, не мигая, и черты его лица с каждой секундой становились все отчетливее и отчетливее.
— Прости, я просто разучился надевать резинку… Тебе нужно еще время? — Его рука скользнула вниз по окаменевшему животу и с трудом разжала стиснутые ноги. — Насть, в чем дело?
Он смотрел ей в глаза, а она — ему. В какой-то момент пламя в них потухло, но сейчас вспыхнуло вновь и вырвалось наружу, и ее снова бросило в жар — настолько сильный, что пришлось отбросить с груди край одеяла, но поймать холодный воздух не довелось:
— Насть, не надо через силу, — Кеша снова укрыл ее.
Теперь лицо пылало стыдом: она заварила всю эту кашу и теперь трусливо поджала хвост — то есть, ноги, и Настя покорно открыла их. Однако Кеша не пошевелил и пальцем. Только ссутулился еще больше.
— Настя, так не будет… Не держи меня за дурака… Тут одно из двух. Либо у тебя никого не было и ты просто нагло врала про первого парня, либо было, но… — Кеша выпрямил спину и запрокинул голову к темному потолку. — В любом случае, я не знаю, как должен себя сейчас повести…
Нет, он знал: его рука сразу скользнула вниз, и Настя еле успела перехватить ее, когда Кеша вознамерился сорвать резинку. Пальцы их правых рук снова переплелись.
— Кеша, прошло два года, — еле выдохнула Настя, боясь, что еще секунда, и она просто разрыдается у него на груди. — Извини, но это действительно снова, как в первый раз…
Настя говорила правду — она впервые испытала с ним то, о чем читала в дурацких романах, но как найти в себе смелость сделать следующий шаг?
Кеша поднял их двойной кулак к ее дрожащему носу.
— Еще раз соврешь, получишь в нос, поняла?
Она прижалась к его запястью губами и замерла.
— Настя, — Кеша запустил свободную руку ей под волосы. — Скажи мне правду, он делал тебе больно и поэтому два года ты никого к себе не подпускала? И ты думаешь, что со мной будет так же?
Она ничего не ответила, но нужны ли были слова, когда под его пальцами она втянула голову в плечи, собрав длинную шею в гармошку.
— Бедная моя девочка, — Его рука с шеи скользнула на ссутулившуюся спину и притянула Настю к груди. — Мы можем подождать. Когда сможешь, тогда сможешь.
Настя судорожно замотала головой, давясь слезами: только бы не разреветься, только бы… Он сейчас встанет и уйдет, уйдет до утра на диван. А потом проводит ее до дверей. Зачем ему такие проблемы, зачем? Нет, нет, нет…
Она так сильно мотала головой, что Кеша должно быть, испугался, что ее тонкая шея не выдержит и, бросив правую руку, которую продолжал сжимать, снова поймал в ладони обе ее щеки.
— Настя, так не будет… — он прижался к ней таким же влажным лбом. — Либо ты мне доверяешь, либо нет. Я могу… Нет, конечно, не могу даже представить, как тебе тяжело и страшно. Но если я могу хоть что-то сделать, чтобы убрать твою боль, скажи… Пожалуйста.
Настя стиснули дрожащими пальцами его запястья и, сорвав тиски его рук со своего лица, прижала к животу, в центре которого билось ее напуганное сердце.
— Ты уверена? — Кеша говорил тихо, но его голос все равно эхом разносился по всему ее телу, и, понимая, что ей его не перекричать, Настя лишь кивнула. — Тогда закрывай глаза.
Она покорно закрыла.
— Я не обещаю, что тебе будет хорошо с первого раза. Но мы научим твое тело не бояться, обещаю. Сейчас ведь главное, чтобы тебе не было больно, верно? Ты только помоги мне чуть-чуть…
И она тут же еще сильнее развела ноги в сторону.
— Не только так, — Кеша нагнулся к ней с поцелуем. Легким. Коротким. Дружеским. Хоть он и был в губы. — Пообещай не терпеть боль. Останови меня сразу, поняла?
Настя кивнула, так и не открыв глаз. Зачем? Она и так знает, что его глаза горят, как два уголька: опасно, но совсем не страшно.
— Настя, ты помнишь, что мне обещала?
Обнять? Губы совсем рядом, она слышит его совсем не ушами — она снимает слова с языка, осторожно касаясь его кончиком своего. Ах, надо было обнять… Для этого нужны руки, но опять же не глаза. Шея совсем рядом, горячая и влажная — такая же, как и каждый его поцелуй: короткий или длинный, легкий или глубокий. В губы, глаза, лоб, щеки, подбородок, шею — да какая разница… Она все равно уже не понимает, куда он ее целует, и главное — зачем оттягивает главное, точно рука больше не слушается его и не желает скользнуть с бедра на коленку, чтобы унять дрожь. Да и ее руки не могут оторваться от его волос и спуститься на спину, но ведь они не получали свободу, ведь они еще часть ее…
И Настя силой потянула их вниз к лопатками, а потом сразу вверх… Но это уже не она — это сам Кеша нырнул в ее объятья и в нее, и теперь она держалась за него обеими руками, но он все равно ежесекундно давал свободу ее губам — будто ждал, что с них сорвется крик «Хватит!», но с них слетали совсем другие звуки, которые никто, даже при большом желании, не сумел бы сложить в слова. Но Настя и не хотела говорить. Она хотела лишь одного, чтобы это вот никогда не кончалось, даже если она вовсе задохнется в обступивших ее со всех сторон темноте и подушках.
— Настя, я не могу больше, прости…
Кеша исчез, бросив ее на подушку, и она услышала скрип резинки, а потом почувствовала его прохладную руку на пылающем животе.
— Насть, я снова все испортил… Хочешь шампанского в качестве извинения?
Она ничего не хотела, только лежать, как лежала — не двигаясь, и не говорить. И Кеша не стал ждать ответа. Ушел, оставив дверь чуть приоткрытой, но та все равно громко хлопнула за его спиной — но даже тогда Настя не дернулась. Она открыла глаза и смотрела в потолок, не зная, какими словами возможно было б описать то, что она испытала, пожелай она выплеснуть чувства на бумагу в виде слов, а если взять привычные краски, то… тоже ничего не выйдет. Если только сорвать с влажного неба радугу и выжать из нее краски, точно из спонжа. Прямо на белую простыню или чистый лист ее новой жизни, в которой не останется места ночным кошмарам — она спрячется от них на горячей Кешиной груди, даже если придется свернуться на ней мягким котенком.
