— Поиграй со мной! — требует Леша и, не дождавшись моего согласия, сам раскладывает поле для игры. — Со мной никто не играет, как ты.
Ему всего шесть, но иногда мне кажется, если отодвинуть в сторону все не совсем здоровые детские реакции и поведение, Лешка понимает куда больше, чем говорит.
— Вообще-то у меня тут дела, — пытаюсь отвертеться от приглашения. Я вроде как приехал со своей невестой, наверняка Очкарик уже начала себя накручивать, и лучше не доводить до обид. Но я сдаюсь, когда Леша смотрит на меня полными глазами слез, и его нижняя губа мелко дрожит. — Только один раз, идет?
Он рад и тому.
Хотя, что такое один раз в «Монополии»? Я понимаю, что прошло до фига времени, когда в комнате внезапно появляется моя бывшая и усаживается напротив, рядом с сыном.
Я выбрасываю кубики, мысленно заготавливая для мальчишки речь, почему эту партию мы доиграем в следующий раз. Будет лучше, если Наташа не найдет во мне повод устроить истерику на глазах у ребенка. Такое уже случалось.
— Тебя можно поздравить? — выразительно язвит она, нарочно сгребая кубики с поля и долго встряхивая их на ладони. — Надо же, а клялся, что никогда не женишься.
Началось.
Мне есть чем ударить в ответ. Даже не ударить — въебать так, что она будет долго приходить в себя. Например, напомнить, что дней пять назад она ревела телефон, что разводится, что ей не на что жить и некуда пойти, и что мне пришлось в очередной раз впрягаться в ее проблемы. А сейчас она вдруг здесь, явно не потому, что стала настолько дорога родителям своего нового мужа. По тому, что я видел в прошлый раз, свекровь не питала к ней теплых чувств.
— Наташ, прекрати, — пытаюсь уладить все миром.
— Кольцо, Антон?! Ради бога, скажи, что это не настоящий бриллиант, потому что это будет просто… просто… плевок мне в лицо.
Леша переводит взгляд с меня на Наташу и обратно, и когда понимает, что между нами ссора, делает то, чему его когда-то научила моя мать: берет нас за руки и пытается притянуть друг к другу.
И в этот момент я замечаю длинную тень на клетчатом поле «Монополии».
Поворачиваюсь, чтобы убедиться, что мне не почудился знакомый запах колючих цветов.
Очкарик стоит в дверях и, пошатываясь, наблюдает за тем, как Лешка пытается «помирить» нас с Наташей.
Одергиваю руку, поднимаюсь.
— Мы не доиграли! — кричит мальчишка, и я морщусь от пронзительности высокого детского голоса.
Поэтому он «проблемный»: его не научили понимать значение слова «нет». Ни мать, ни родной отец. А я не взял на себя смелости ломать характер ребенка, который не был моим ни биологически, ни формально.
— Антон, можно тебя?.. — Голос Йени предательски ломается на последнем слове, и она быстро выходит в коридор.
Спешу за ней, мысленно посылая мою бывшую на хуй, потому что она все-таки выстреливает мне в спину попыткой взять «на слабо»:
— Твоя сумасшедшая боится, что мы для тебя больше семья, чем она? Что даже если разорвется и расстелется, не сможет нас заменить?
Спорить с обозленной бабой, все равно что совать руку в пасть крокодила и надеяться, что он ее не откусит.
Очкарик стоит на крыльце и, когда замечает меня, начинает идти вперед, огибая дом по правой стороне, где разбит небольшой сад. Останавливается, потирает плечи, когда нас обдает злым сквозняком. Пытаюсь приобнять ее за плечи, но она нервно отодвигается, поворачивается — и на этот раз причина ее лихорадочно красных щек не имеет ничего общего с приступом стыда.
— Это не твой ребенок, Антон, — говорит с дрожью и длинными паузами, как будто заново вспоминает слова. — Это уже не твоя женщина. У них есть муж и отец, и он здесь, на расстоянии вытянутой руки.
— И что?
— Ты приехал со мной. — Она неуверенно показывает на себя пальцем. — Но вместо того, чтобы быть рядом, познакомиться с моей бабушкой и быть моим мужчиной, ты развлекаешь ребенка бывшей. И ее заодно. Ты хотя бы понимаешь, как… ненормально все это выглядит?
— Ребенок не понимает, что человек, которого он три года считал чуть ли не отцом, теперь не имеет права с ним общаться, чтобы не дай бог не обидеть одну неуверенную в себе девушку.
Это грубо.
Я груб намеренно, чтобы пресечь любую попытку посадить меня на поводок или даже думать, что буду повиноваться любому щелчку.
— Что мне нужно было делать, Йен? Ну, блесни интеллектом. Стряхнуть его, как старую рукавицу? Или может на хер послать? Я же просто пытался сгладить…
Она смотрит на меня так, словно парой этих фраз я только что избил ее до полусмерти.
Снова делаю шаг навстречу, но на этот раз она отходит на три назад и выставляет вперед ладонь, как будто обозначает невидимую стену между нами.
— А мне-то что делать?! — Очкарик судорожно всхлипывает. — Радоваться, какой ты понимающий для всех, кроме меня? Ты подумал, что мне от этого больно? Что меня уже тошнит от твоей бывшей. Господи, Антон, она хоть когда-нибудь исчезнет из твоей жизни? Оставит нас в покое?! Или, может, ты еще раз хорошо подумаешь, той ли женщине подарил кольцо?
Последняя фраза укладывает на лопатки мое самообладание.
Звучит так, будто я только то и делаю, что разбрасываюсь кольцами, совершенно, блядь, не думая, кому и зачем делаю предложение. Что все это — кольцо, предложение, роспись и даже попытка сделать ей красиво с выездной регистрацией — один из постоянных пунктов моего повседневного списка дел. Хули там, сегодня этой предложил — передумал, послал на хрен, через месяц потащил под венец другую, развелся — и снова-здорово.
— Да, знаешь, это у меня хобби такое — делать предложения посторонним женщинам! Развлекаюсь я так от трудовыебудней!
Первая мысль — послать их всех с пирогами, бывшими и настоящими, и просто уехать, чтобы сами греблись в их крайне сложных и ни хрена для меня не понятных семейных отношениях.
Но у Очкарика такой вид… Несмотря на всю тираду и тон с претензией, выглядит испуганной, особенно как-то совсем уж по-детски отгораживаясь от меня ладонью.
Дрожащей ладонью.
И испуганными глазами за стеклышками очков.
— Не кричи на меня, пожалуйста, — говорит глухо, как будто ей придавливают горло и лишают воздуха. — Мне… очень страшно сейчас. Правда, очень-очень страшно.
Блядь.
Я же знал, что с ней будет сложно. С самого начала знал, еще когда уводил ее со свадьбы наших бывших, и потом в машине, когда она пела ту дурацкую песню — и ее тараканы в полный рост выплясывали передо мной канкан. Понимал же, во что лезу. Принимал, что у нас будут случаться ситуации, когда именно мне придется совать в жопу тяжелый характер и объяснять очевидные для меня и совсем не прозрачные для нее вещи.
— Прости, малыш. Я не кричал. Просто вспылил.
Я еще не так хорошо ее знаю, чтобы предугадывать поступки, но интуиция подсказывает, что Очкарик может сделать глупость, о которой будем жалеть мы оба.
Она собирается с силами, переводит дыхание и, наконец, опускает ладонь. Нервно кивает, принимая мои искренние извинения. Она просила не повышать голос, и я обещал себя контролировать. Для меня это было бы равноценно ее попытке снова пытаться решать за меня, несмотря на то, что в свое время я тоже озвучил принципиально важную для себя позицию на этот счет.
Мы молчим еще пару минут. Йени отворачивается и дышит куда-то в сторону, обнимая себя за плечи. Замерзла? Обнять бы ее, чтобы успокоилась, а уже потом разговаривать с холодными головами. Но еще одно чутье — ее пока лучше не трогать. Это минное поле сперва нужно прочесать металлоискателем.
— Этот мальчишка ко мне привязан, — пытаюсь говорить спокойно и по фактам. — Я не самый хороший в мире мужик и в общем-то, если откровенно, не вижу себя в роли отца, но умею находить с детьми общий язык. Когда мы с Наташей сошлись, у нее были большие проблемы с бывшим. Она сама все тянула, что-то там пыталась с него выбить, но без толку. Леша своему родному папаше на хрен не сдался, а мальчишке шел четвертый год, ему была нужна мужская рука. Я как мог, помогал. Он привязался. Мы хорошо ладили.
