Контуры испорченного кофе растекались, спускаясь вниз, в канализацию, по стенкам. «Как долбаные водопады, — подумала Ирина. — Как моя долбаная жизнь. Водопадами в канализацию… И будет красавица и умница плавать с отходами человеческой жизнедеятельности…»
Она пустила воду из крана и долго сердито терла губкой гладкую поверхность. В глазах щипало — она ненавидела себя за эту слабость. «Это от хлорки, — думала она. — Врут все чертовы рекламщики. В этом дорогущем средстве хлорки больше, чем в «Комете»». В следующий раз она будет умнее и не станет переплачивать…
В следующий раз она вообще будет умнее и не станет плакать как дура.
В следующий раз она будет умнее и не станет связываться со слизняками.
В следующий раз…
А он вообще-то будет, этот самый «следующий раз»?
Холодная волна поднялась вверх, затопляя Иринино сознание, — она застыла, покорная сначала ее действию, а потом тряхнула головой.
Нет, она этого себе не позволит. Любые эмоции ведут к началу краха. В далекой юности Ирина умела жалеть. Она однажды пожалела котенка. Он сидел, жалкий, грязный, маленький. Она взяла его в руки и потащила домой. Конечно, был скандал. Конечно, ее собирались вышвырнуть вместе с котенком-сиротой на улицу. Превыше всего мать ценила порядок в доме. Чистота должна была быть стерильной. Мамахен была медсестрой. И почему-то чистота была для нее важнее милосердия. Может быть, потому, что она была не просто медсестрой? Она была медсестра-стоматолог…
Ирина отстояла котенка. Она плакала, кричала, умоляла. Она тогда умела это делать — кричать, плакать и умолять. Оставаясь при этом холодной, равнодушной, трезвой… Но тот раз был единственным, когда это было искренне. Ей на самом деле было до слез жалко этого заморыша. Она прижимала к груди тщедушное тельце и больше всего на свете боялась, что ей не хватит сил противостоять материнскому напору.
Она тогда сумела выстоять. Котенок остался. Ее первая и последняя нежность… Ирина закинула голову назад, потому что «хлорка» действовала уже невыносимо. В глазах жгло совершенно нестерпимо.
Она отошла от раковины. Села на стул и закрыла лицо руками.
Чувство вины перед крошечным существом до сих пор ее не оставило. Если бы она не подобрала его на улице, если бы она не принесла его домой, если бы она тогда не уехала на один день…
Всего на один день. Этого дня мамочке хватило, чтобы избавиться от животного. Сделать какой-то укол. Когда Ирина приехала, котенка уже не было в природе. Была только мама. Холодная, спокойная. «Ира, не сходи с ума. Это всего лишь животное…» «Люди тоже только животные! — крикнула она тогда. — Особенно такие, как ты!»
А потом ее руки покрылись пятнами. Пятна нестерпимо чесались. Мать кричала, что это лишай. Ирина слушала ее молча и сладострастно расчесывала руки. Ей нравилось, что мать теперь брезгливо смотрит на ее красные руки. Она даже один раз нарушила молчание. Посоветовала усыпить и ее, Ирину.
Но врач, к которому она была безжалостно отконвоирована, ее разочаровал. «Это нервное, — сказал он, глядя на Ирину с состраданием. — Переходный возраст».
Руки и теперь чешутся. Когда она вспоминает о своем котенке. Она даже знала, что, умирая, она вспомнит о той, единственной, ночи, когда он спал вместе с ней, мурлыча, доверчиво уткнувшись в ее подмышку.
Еще не зная, что женщина с вкрадчивым и тихим голосом и стальными глазами уже обдумала, как он умрет.
Ирина встала.
Думать об этом было невыносимо.
С тех пор она не хотела никого любить. Она не хотела никого жалеть. И тогда она сказала себе — люди такие же животные. И если люди не жалеют животных, незачем жалеть их…
Кроме одного человека…
Этого человека Ирина приравняла к котенку.
Он — единственный — сумел прорваться через холодную стену отчуждения и поселиться в ее сердце. И этот человек тоже ее обманул. Подставил.
Как мать.
Она усмехнулась. Телефон зазвонил.
Она знала, что услышит голос матери. Поэтому не спешила подходить к телефону.
Пусть она еще позвонит. Хоть такой слабенький бунт…
«Запоздалый бунт… Ее уже нет».
А ей все время кажется, что она жива. Живее всех живых. Как вождь пролетариата… Как вождь…
А такие люди вообще умирают?
«Это нехорошо, детка, — подумала она с материнской интонацией. — Надо любить мамочку… Даже мертвую мамочку… Надо слушаться мамочку. Она все лучше знает. Всегда. Мамочка самая умная…»
«Не хочу», — мотнула головой Ирина.
Она и так сделала ей подарок. Возможность гордиться своей дочерью. Крутой бизнесвумен. Она вспомнила, как на какой-то тусовке мать возмущалась: «Ну как же вы такое говорите, Элла Викторовна, что интеллигентный человек сейчас не может заработать? Вот же моя Ирочка… и квартиру купила, и машина у нее хорошая… А работает менеджером по продажам, так что если ваша Мариша не способна зарабатывать, это уж, простите, ее личный менталитет. Вы посмотрите на мою Ирочку…»
И не знала, что в тот момент Ирочка трепетала от страстного желания сказать своей гордой мамочке, как она зарабатывает свои большие деньги. Откуда у нее квартирка. И машинка. И шубки. И цацки…
«Ма, то, чем я занимаюсь, очень близко к проституции! Если это и не есть она, моя радость. И еще, ма, я занимаюсь не только этим! Твои благопристойные друзья сейчас пришли бы в неописуемый восторг, сообщи я им про все виды деятельности, которыми занимается «фирма», в которой я честно работаю в качестве «менеджера по продажам»!»
Но — сдержалась, только глаза сверкнули весело и недобро.
Она просто пригубила вина, янтарного, сладковатого, и от души веселилась, наблюдая за маленькой «химической» головкой, горделиво вскинутой, поджатыми губами, цепким, пронзительным взглядом.
Точь-в-точь бабуля. Такая же «химия», и постоянное вранье, что это у нее от природы и она замучилась «выпрямлять» волосы. Такая же несокрушимая уверенность в собственной правоте. Такая же нетерпимость к другим людям — и более чем «ласковое» к себе, любимой… Такое же умение идти к своей цели по трупам.
Больше всего Ирина боялась, что однажды она станет третьей в этой компании. Боялась — и знала, что именно так оно и будет.
Уже есть.
Поэтому она никогда не встречалась с отцом. Если бы он не распластался под напором своей жены, Ирина стала бы другой.
О том, что, кроме «бабуленьки», у нее есть еще одна бабушка, она узнала очень поздно.
Слишком поздно, чтобы суметь вырасти в любви, нежности. Слишком поздно, чтобы научиться любить.
«Так что, папочка, ты тоже виноват. Ты предал их тогда. Ты и меня предал… Тем самым доказав, что нет оружия страшнее секса. То, что я теперь делаю, отличается от действий моей матушки только одним. Я честнее ее. Я не выхожу больше замуж. Я не рожаю детей, у которых буду потом убивать котят. Я все-таки честнее… И замуж я вышла по любви, а не потому, что так было надо…»
