– Он самый. Он был собратом Вергилия, тезки нашего историка, который получил это имя при святом крещении.
Вениерис остался доволен тем, о чем помнил из песен и бабушкиных сказок, которые та рассказывала, когда они сидели за столом, дрожа от страха: в любую минуту ворвутся турки и отнимут у них последнее.
Грек не стеснялся говорить о своих огорчениях. Такая открытость перед посторонними людьми привлекала Полидоро, и он решил помочь греку, пока тот не покинул Триндаде.
– Я облегчу ваше изгнание, если вы пообещаете мне раз в неделю ходить в заведение Джоконды. Да разве может мужчина быть счастливым без женщины? Или грекам женщины разонравились?
Эрнесто, изображая сердцееда, оглушительно захохотал. Однако, желая смягчить впечатление от своего смеха, при котором обнажились и без того выпирающие зубы, он взял Вениериса за плечо, нежно, точно имел дело с девицей.
– Не сердитесь. Мы знаем, что греки – настоящие мужчины, в постели они так же свирепы, как турки. Только у многих знаменитых греков в древности был весьма изысканный вкус. Верно ведь, им нравились редкой красоты юноши?
Разнузданное сладострастие Эрнесто служило причиной жестоких и некрасивых поступков. Полидоро рассердился на него и взял Вениериса за другое плечо.
– Речь идет не о нас. Тут такими вещами не занимаются. Когда кругом столько аппетитных бабенок, кто станет смотреть на мальчишек, у которых между ног то же самое, что и у тебя.
Вениерис не совсем понял смысл пикировки между друзьями. Он в это время думал, каким образом богатый фазендейро может помочь одинокому греку. Разве что деньгами? Но Полидоро никому не давал взаймы. Когда к нему обращались с подобной просьбой, он кивал на Бразильский банк.
– А что вы можете сделать для меня? – робко спросил грек, не скрывая дрожи в правой руке, зажавшей ножницы.
К неудовольствию Полидоро, Вениерис повторил свой вопрос. Полидоро доводилось слышать по радио песни, в которых одна и та же музыкальная фраза повторялась десяток раз с невыносимой монотонностью – видимо, для лучшего запоминания основного мотива.
Через три дня Полидоро снова зашел в лавку Вениериса будто бы затем лишь, чтобы оплатить счета Додо и дочерей.
– С этого дня я буду приходить к вам раз в неделю, хочу, чтобы вы говорили со мной по-гречески. И вам будет приятно, – добавил он, заранее предвкушая удовольствие от подобной беседы.
Полидоро сел на табурет перед прилавком. По ту сторону Вениерис пробовал ножницы на лоскуте льняного полотна, специально для этого предназначенном.
Его бесприютное сердце, до которого день-деньской никому дела не было, охотно раскрывалось перед посторонними. Вместе с тем Вениерис удовольствия не испытывал, а скорей настораживался. Полидоро не любил жалоб, не говоря, конечно, о любовных.
Грек сначала не поверил, а потом смутился, услышав такое нелепое предложение.
– С каких пор вы понимаете по-гречески, Полидоро? Разве вы не знаете, что это язык практически мертвый, вроде латыни? Много веков назад он утратил все свои тайны и теперь никому не прибавляет уважения в обществе. Особенно после турецкого нашествия.
Вениерис горячо возражал, а меж тем принес из внутренних помещений чайник, в котором была заварена лекарственная мята, успокаивающая нервы. Он любил проявлять свойственное восточным народам гостеприимство. Хоть сам и не был турком, но перенял некоторые их обычаи, в том числе обычай считать переступившего твой порог друга даром Божьим, каким бы скромным гость ни оказался.
Однако не успел Полидоро произнести хоть слово, как Вениерис поспешил в душе обвинить его в грубости, в отказе от такого угощения и в конце концов стал держать себя так, что мог бы и обидеть ближнего. Подобное поведение объяснялось тем, что он уже много лет терял родной язык, словесное зеркало своей души, не овладев другим таким же могучим средством.
– Мой португальский никуда не годится. Не могу полно выразить на нем свои чувства. Мне всегда кажется, что слова скрадывают мои эмоции, вот почему я начал рисовать. Благодаря картинам я не теряю веру в окружающий мир, – рассуждал Вениерис сам с собой, как будто Полидоро не был его собеседником. Казалось, он плыл где-то далеко-далеко, по зеленым волнам древнего моря.
Все знали о его рассеянности и чувствительности: из-за любого пустяка он мог пустить слезу и сейчас подтвердил это, отвернувшись от Полидоро. У входа в лавку он попробовал укрепить на материи объявление о том, что продает по символической цене мерный лоскут штапельного полотна, пригодный для пошива летних вещей, расхваливая свой товар сверх меры.
Полидоро не спеша потягивал чай, подозревая, что хозяин подсунул ему этот невозможный напиток в отместку за то, что он говорит по-португальски свободно, как и положено бразильцу. Но протестовать не стал. Хуже, если бы Вениерис пригласил его к обеду. Полидоро терпеть не мог виноградный лист, который Вениерис выписывал из Рио-де-Жанейро, с начинкой из баранины, типичное греческое блюдо.
– Я не понимаю по-гречески, но чувствую звучание языков: немного слушал оперы с пластинок и стал кое-что понимать по-итальянски.
Полидоро отошел к кассовому ящику. Он был наполовину выдвинут, но вид денег не пробудил у Полидоро алчности. Рядом с кассой сушилась прислоненная к прилавку картина – натюрморт работы Вениериса. Лицо Полидоро омрачилось. Чтобы спугнуть воспоминания, он отошел в другой конец прилавка и, причмокивая, допил чай из мяты.
– Если вы будете выбирать греческие слова покрасивее, у меня они могут даже вызвать улыбку, – сказал Полидоро, выступая на бой с тоской грека. – Разве это не музыкальный и не воинственный язык, который много веков сопротивлялся туркам, и тем не удалось заглушить его криками, рожденными в пустыне? Разве турки не те же бедуины, живущие на горбах своих верблюдов?
В беседе с Вениерисом Полидоро не боялся показать себя невежественным. Грек был неграмотен и бразильскую действительность усваивал отрывочно, хотя сошел с парохода в Рио-де-Жанейро в сороковые годы.
– Если не со мной, то с кем же еще вы поговорите по-гречески? А так не пройдет и года, как вы забудете свой язык. Вы подумали, что это значит – носить в себе труп родного языка? Таскать его непогребенные останки?
Доводы Полидоро как будто преодолевали сопротивление Вениериса. Он налил гостю еще чашечку чаю, который в чайнике сохранился горячим.
Полидоро, увлеченный собственными доводами, принял чай. Ему хотелось, чтобы все в Триндаде, в том числе и Додо, узнали о человеколюбии, привлекшем его в лавчонку Вениериса, затиснутую между булочной и большим магазином на площади, только ради того, чтобы послушать, как грек что-то бормочет на языке, на котором здесь никто не говорит. И все для того, чтобы не рассеялись грустные иллюзии торговца.
