– Я теперь люблю чай, – заявила Джесси, – что показывает, как давно ты нас не видела. Я люблю чай и почти люблю кофе. А новость такая: Наполеон покинул Эльбу и возвращается.
– Не поняла.
– Боже… Кто бы подумал, что ты принимаешь в своем доме молодых космополитичных интеллектуалов и славишься своим блистательным остроумием…
– Ты имеешь в виду Полли? – осенило меня.
– Очень догадливо с твоей стороны, дорогая. Джош проезживал лошадь сегодня утром, остановился у «Кровавого герба» пропустить стаканчик и услышал об этом. Ну, вот мы и помчались сообщить тебе, Фанни. Мы всегда готовы, в болезни и в здравии. И что, разве такая дружеская услуга не заслуживает ответной услуги?
– О, не будь такой занудой и рассказывай дальше, – велела я. – Когда?
– Со дня на день. Арендаторы ушли, и дом готовится к приезду, ну, там простыни леди Патриции и все такое, ты понимаешь. Она ждет ребенка.
– Кто, Полли?
– Ну а кто еще, дорогая? Не леди Патриция же. Потому она и приезжает. Так ты признаёшь, что это было благородно с нашей стороны приехать и рассказать тебе?
– Очень благородно.
– Так ты пригласишь нас на ланч как-нибудь на днях?
– В любой день, когда пожелаете. Я приготовлю шоколадные профитроли с настоящими сливками.
– А как насчет того, чтобы нам сомкнуть наши глаза благоговейно [81]?
– Если вы имеете в виду Седрика, то он сейчас в Лондоне, но вы можете их сомкнуть перед Джеком Борли, – сказала я.
– О Фанни, ты бесчеловечна. Можем мы пойти наверх посмотреть дорогого маленького Дэвида?
7
Вскоре сильно похолодало и выпало много снега. Газеты каждый день публиковали жуткие истории об овцах, погребенных под сугробами, певчих птицах, примерзших к ветвям, на которых сидели, фруктовых деревьях, безнадежно убитых на корню, и ситуация наводила ужас на тех, кто, подобно миссис Хизери, верят любому печатному слову, не прибегая к своему прошлому опыту. Я старалась приободрить ее, уверяя, что очень скоро поля будут вновь заполнены овцами, деревья – птицами, а торговые лотки – фруктами, как на самом деле и случилось. Но хотя будущее меня не беспокоило, настоящее казалось весьма неприятным, ведь зима почему-то вернулась в конце весны, когда было бы вполне разумно ожидать прекрасной, почти летней погоды, достаточно теплой для того, чтобы посидеть часок-другой на свежем воздухе. Небо было затянуто толстым желтым одеялом, из которого, кружась в вихре, летела на землю бесконечная масса снежных хлопьев, и так продолжалось день за днем. Как-то утром я сидела у окна, лениво глазея на снегопад и праздно размышляя о том, наступит ли когда-нибудь вновь тепло, и о том, что колледж Крайст-черч сквозь пелену снежных хлопьев напоминает снеговика, а также о том, как холодно будет этим вечером у Нормы без леди Монтдор, подкидывающей топливо в камин, и как скучно без Седрика и его белой оторочки. Правильно было, размышляла я, продать подаренную отцом бриллиантовую брошь и на эти деньги установить центральное отопление. Потом мне вспомнилось, каким был дом два года назад, когда в нем еще хозяйничали рабочие, и как я смотрела в это же самое окно, тогда отвратительно грязное и заляпанное побелкой, и видела Полли, пробивающуюся сквозь ветер со своим будущим мужем. Мне отчасти хотелось, а отчасти – нет возвращения Полли в мою жизнь. Я ждала второго ребенка и чувствовала себя усталой и мало на что способной.
Потом внезапно весь ход утра совершенно изменился, потому что здесь, в моей гостиной, возникла Полли с округлившимся животом, красивая, как всегда, в красном пальто и без шляпы, и конечно, все мысли о том, что я не хочу ее возвращения, испарились и были забыты. В моей гостиной появился также и Рассказчик, выглядевший старым и потрепанным.
Когда мы с Полли перестали обниматься, целоваться, смеяться и повторять: «Как чудесно тебя видеть» и «Почему ты совсем не писала?» – она сказала:
– Можно отвлечь тебя?
– О да, конечно. Мне совершенно нечего делать, я просто смотрела на снег.
– О, божественный снег, – вздохнула она. – И облака, после всех этих синих небес. Ну а суть дела в том, что я могу занять тебя до самого вечера, потому что у Малыша несусветная масса дел, а я не в состоянии болтаться рядом, ты же видишь. Но ты должна честно сказать, не нарушу ли я твоих планов, потому что я всегда могу пойти в комнату ожидания в «Эллистоне» – ах, это чудное блаженство «Эллистона» после всех иностранных магазинов. Я чуть не закричала от счастья, когда мы только что проезжали мимо его витрин. Сумки! Кретоны! Ужас заграницы!
– Но это чудесно, – сказала я. – Тогда вы оба обедаете здесь.
– У Малыша деловой обед с кем-то еще, – быстро ответила Полли. – Ты тогда можешь идти, дорогой, если хочешь, раз Фанни готова уделить мне время, не жди больше. А когда закончишь, приходи сюда за мной.
Малыш, который потирал руки перед камином, вышел довольно мрачный, обернув горло шарфом.
– И не торопись! – открыв дверь, крикнула она ему вслед, когда он спускался по лестнице. – А теперь, дорогая Фанни, хочу исполнить одну свою последнюю прихоть и попросить тебя пойти со мной на ланч к «Фуллеру». Молчи, ты ведь хочешь сказать: «Посмотри на погоду», не так ли? Но я позвоню и вызову такси. «Фуллер»! Ты не представляешь, как сильно я тосковала там, на Сицилии, по дуврской камбале и ореховому торту. Ты помнишь, как мы ездили туда из Алконли, когда ремонтировался твой дом? Не могу поверить, что это тот же самый дом, а ты? И вообще что мы те же самые люди. Впрочем, вижу, что ты – та же самая, милая Фанни, как оставалась той же самой, когда я вернулась из Индии. Почему так получается, что именно мне все время приходится уезжать за границу? Убеждена, что это ужасно, а ты?
– Я ездила только раз, – ответила я. – Там очень много света, правда?
– Да, ужасное, ослепительное сияние. Только представь себе, что человеку пришлось бы переселиться туда навсегда. Ты ведь знаешь, сначала мы поехали в Испанию, и ты никогда не поверишь, но они там запаздывают на два часа с каждой трапезой – на два часа, Фанни (а мы можем сегодня устроить ланч в половине первого?). Так что, конечно, к тому времени ты уже перестаешь чувствовать голод и ощущаешь только тошноту, а когда еду подают, вся она приготовлена на прогорклом масле, и я до сих пор чувствую его запах – он как будто бы пропитывает волосы. А чтобы поспособствовать твоему аппетиту, вокруг висят картинки, на которых терзают до смерти какого-нибудь милого старого быка. Они целыми днями не думают буквально ни о чем, кроме быков и Пресвятой Девы. Мне показалось, что Испания хуже всего. Конечно, Малыш совсем не возражает против заграницы, в сущности, ему там, похоже, нравится, и он умеет говорить на всех тамошних причудливых языках (ой, дорогуша, итальянский! умереть можно!). Но я, правда, думаю, что дольше бы не выдержала, зачахла бы от тоски по родине. Однако, как бы там ни было, вот я и здесь.
– Что побудило вас приехать? – спросила я, недоумевая, как они могли себе это позволить при той их бедности, о которой рассказывал Дэви. Силкин был небольшим домом, но все равно он потребует трех-четырех слуг.
– Ах, ну ты помнишь мою тетю Эдну из Хэмптон-корт? Добрая старушка умерла и оставила мне все свои деньги – немного, но мы думаем, что сможем позволить себе жить в Силкине. Малыш пишет книгу, и ему надо было приехать ради этого – Лондонская библиотека и Пэддингтон.
– Вокзал? – переспросила я, думая о Пэддингтонском вокзале.
– Нет, герцог Пэддингтон. Архивные документы. Потом еще ребенок. Только вообрази, что пришлось бы родить ребенка за границей, только этого не хватало! Но так или иначе, Малышу не очень хочется обосновываться здесь навсегда. Знаешь, мне кажется, он до сих пор боится маму – я и сама немножко… не то чтобы боюсь, но меня отвращает мысль о сценах. Хотя она, в сущности, ничего не может нам сделать, правда?
– Думаю, тебе совершенно не стоит об этом беспокоиться, – успокоила ее я. – Твоя мать за последние два года необычайно изменилась.
