переселения образованных сомалийских беженцев в другие страны. Я бегала в посольство Сомали, чтобы добыть им паспорта, пока дипломатическая миссия не закрылась и они не остались в подвешенном состоянии неизвестно на сколько.
Несколько недель спустя к нам приехали молодые люди, друзья Махада. Мужчин в доме стало больше, и это не облегчало работы. Когда Махамууд ушел, то увел с собой всех женщин, и я одна должна была делать всю домашнюю работу. Я стала протестовать. Я сказала маме, что мы должны нанять служанку, кенийскую девушку, чтобы она стирала белье и делала уборку; в такой ситуации прислуга перестала быть роскошью.
Мама отказала. Я рассердилась и ответила: «Если не хочешь нанимать помощницу, делай сама». Я пошла к отцу и сказала, что мне нужно сто шиллингов в месяц, чтобы нанять служанку. Теперь, когда Абех был здесь, у нас были деньги. Отец был рад помочь мне.
Но через какое-то время мама прогнала девушку. Она сказала, что нанимать слуг противоречит ее принципам. Я ответила, что не могу делать все одна: стирать, мыть, чистить и готовить. Она никогда не помогла мне. Когда я отказалась стирать, мама ударила меня за дерзость.
Мама была в депрессии, она становилась все более злой и замкнутой, с легкостью могла меня ударить. Из-за ее отношения гости все чаще покидали наш дом. Мама чувствовала, что ее жизнь пошла не так, что весь мир сошел с ума, а люди готовы пожрать друг друга, как животные.
После возвращения в Найроби я не посещала дебаты юных мусульман и не видела сестру Азизу. Идея, что все как-то само собой встанет на место, как только будет построен Дом ислама, прекрасная мечта о халифате, когда все будут жить дружно и станут помогать друг другу, казалась совершенно глупой. Когда мой отец заставлял нас молиться, я делала это, думая о завтраке, о работе по дому, о предстоящем дне.
* * *
Через несколько месяцев Марьян Фарах, первая жена отца, приехала из Могадишо с Арро и Иджаабо. Она не стала жить у нас – это было бы слишком. У нее были родственники в Истли, и поначалу она поселилась у них вместе с дочерьми. Но та семья показалась Иджаабо слишком порочной: она не хотела жить с людьми, которые жуют кат и смотрят западные фильмы. Так что Арро осталась в Истли, а Иджаабо переехала к нам, чтобы быть с Абехом – он ведь и ее отец.
Истории Иджаабо о Могадишо были ужасны. Она видела, как собаки ели трупы, источающие отвратительный смрад. Иджаабо выжила только потому, что ее бабушка, мать Марьян, была Хавийе, из той же ветви клана, что и войска, осадившие город. Хотя Марьян принадлежала к клану Дарод, она не была высокомерной и всегда относилась к родственникам Хавийе с уважением. Поэтому во время бойни они защитили ее дом, хотя вся округа утопала в крови.
Когда Марьян с дочерьми наконец уехала из Могадишо, город уже наполовину опустел: пощадили только Хавийе и самых слабых. Иджаабо говорила, что убийства происходили внезапно – не было ни власти, ни какого-то подобия порядка.
Моя сводная сестра похудела, а ее вера еще больше окрепла. Отчасти я могла понять ее. Для Иджаабо смерть теперь стала реальностью – любой из нас мог погибнуть в любой момент, так что нужно было как можно скорее готовиться к встрече с Господом. Иджаабо стала вести себя как робот, постоянно повторяла, что нужно подчиниться воле Аллаха. Через несколько недель это всем надоело слушать. Хавейя не раз огрызалась на нее, но Ид-жаабо канючила высоким голоском:
– Я твоя сестра, и я так люблю тебя. Я напоминаю тебе, что надо молиться, не потому что хочу побеспокоить. Просто я хочу, чтобы ты попала в рай.
Однажды вечером, сразу после того как Иджаабо расположилась у нас, молодая женщина по имени Фавзия постучала в дверь и спросила Абделлахи Ясин. Она сказала ему, что ей некуда идти. Вместе с ней был ее трехлетний сын. Это был ребенок кого-то из знакомых Абделлахи, Осман Махамуд, но он был garac – бастард, незаконнорожденный. Фавзия была одинока и просила у Абделлахи разрешения остаться в доме.
Абделлахи Ясин пришел в замешательство. Он пришел к нам с матерью и рассказал историю этой женщины. Мама взглянула на нее, как на что-то плохо пахнущее, и сказала, что не может пустить в дом шлюху. Я возразила. Не было никакого повода предполагать, что Фавзия – проститутка. В моем воображении предстала женщина в лохмотьях, которой пришлось жить в лагере для беженцев. Я сказала матери: «Если ты не позволишь ей остаться, я уйду».
Спор вышел долгим, но Махад и Хавейя поддержали меня, и мама уступила. Она сказала: «Пусть остается, но я не хочу видеть ее». Я нашла чистую простынь и полотенце – в нашем хозяйстве таких вещей было мало, – и эта бедная женщина и ее ребенок в конце концов остались с нами на несколько месяцев. К тому времени нас стало так много, что Хавейя, Иджаабо и я делили один матрас на троих.
Для Иджаабо Фавзия была женщиной, потерявшей всякий стыд. И она тут же придумала, как наставить ее на путь истинный и сделать членом Братства. Она все время говорила: «У тебя есть только один способ смыть позор – молиться, молиться и еще раз молиться, посвятить свою жизнь Аллаху, надеясь на прощение». Однажды, услышав это, я велела ей замолчать. Я сказала, что Господь не будет проверять, осудили ли мы женщину, забеременевшую вне брака, Он будет смотреть, насколько мы гостеприимны и добры.
Иджаабо в шестисотый раз за день процитировала Коран: «Если мужчина и женщина совершают грех прелюбодеяния, их следует наказать сотней ударов». Я ответила: «Ладно, вот палка. Раз в Кении нет закона ислама, хочешь заняться поркой сама?» Абех, который все это время был в комнате, рассмеялся и принял мою сторону. Иджаабо всю неделю делала вид, что оскорблена и злится.
Махад и Хавейя знали, что я любимица отца, но понимали, что сердиться нельзя, ибо ревность наказуема.
Сомалийцы избегали Фавзию. Когда мы отправлялись в магазин, к ней всегда приставали на улице. Мужчины похотливо смотрели на нее и пытались схватить ее за грудь. Они никогда не позволяли себе такого со мной, дочерью Хирси Магана. Фавзию воспринимали как блудницу, которую не защищает клан. Она была легкой добычей.
Фавзию часто оскорбляли как словесно, так и физически. Она считала, что заслуживает такое отношение. Она просила меня не обращать внимания на замечания Иджаабо, в отличие от
