— Нет… — спокойно говорю я, — мне было стыдно. Она знала, что я с ним встречаюсь. И все. Отпускала к нему с ночевками.
— И не видела, что ты… В синяках?
— Нет… — я пытаюсь объяснить то, что , наверно, со стороны вообще кажется диким, неправильным, — понимаешь, я всегда была такой… Отстраненной. И молчаливой. А мама… Она много работала, пропадала с утра до ночи. Я никак не могла ей сказать… Потому что Алекс сказал, что… Что если скажу кому-то, он ее убьет. И я ему верила, знаешь… А насчет синяков… Он не бил по лицу. По крайней мере, не так, чтоб было видно. Пару раз я улетала так, что потом дышать больно было очень долго. Но постепенно проходило…
Каз скрипит зубами, сжимает меня все сильнее, поворачивается, утыкается губами мне в шею, дышит прерывисто, словно пытается справиться с собой, обрести спокойствие.
— Представляешь, — делюсь я с ним самым сокровенным, тем, что никому больше никогда не скажу, — я ведь хотела выкопать его, так ненавидела. Хотела посмотреть на него… И , наконец, осознать, что он сдох. Это неправильно же. Это же ужасно…
— Это нормально, Марусь. Если хочешь, выкопаем, не проблема, — хрипит мне в шею Каз, и от его хрипа мурашки по коже. И от его слов — тоже. Потому что он меня понимает. И поддерживает. Мое сумасшествие поддерживает. — Но, по правде говоря, ты его уже выкопала, Марусь, — продолжает Каз, а у меня волосы шевелятся на голове. От смысла, от тональности, такой правильной сейчас. — Ты его выкопала. Давай его обратно закопаем. Навсегда теперь.
Я поворачиваюсь на этот звук, на это хрип, сейчас такой сладкий для меня, такой нужный.
— Давай, — шепчу я прямо в пышущие жаром губы, — давай… Пусть он уже не возвращается.
— Я не позволю ему вернуться… — так же тихо, едва слышно, отвечает мне Каз, — я его не пущу больше к тебе… Я же говорил, что ты — моя? Хочешь быть моей, Марусь?
— Хочу… — я говорю чистую правду сейчас. Потому что мое новое, отлитое из молодого металла тело так правильно плавится от его огня, что сама мысль опять остаться в одиночестве в этом большом мире кажется кощунственной.
Я могу быть одна, да.
Я теперь все могу.
Вот только металл оживает, когда рядом огонь нужной температуры. А в любом другом случае, превращается в монолитную структуру и способен лишь замерзнуть при низких температурах. Или даже расколоться, если они будут слишком низкие…
Каз проводит обеими горяченными ладонями по моему лицу, смотрит в глаза, темно, так темно… Я плавлюсь в этой темноте. Огненной.
— Маруся… — словно в забытьи, шепчет Каз, — моя Маруся… Моя, моя, моя…
На каждое “моя” он прикасается обжигающими губами к коже, словно клеймя меня, спускается вниз, по шее, к груди, распахивает мамину кофту… И я покорна его огню, плавлюсь, подчиняюсь.
Это радостное подчинение, оно так необходимо мне сейчас.
Я хочу опять обрести цельность, поменять обманчивую идеальную хрупкость глиняной заготовки на несовершенную мягкость металла в плавильной печи.
Сейчас из меня выковывается что-то принципиально новое.
Я не знаю, что это будет, но уверена, что оно станет живым и открытым миру.
Той мягкой и легкой Маруси уже не вернуть. Но из личинки сначала рождается гусеница, а уже затем — бабочка.
Бабочки живут недолго. Но разве это важно? Главное, что они живут…
Кожа Каза горячая, как и его губы, а руки — опытные и сильные. Он так легко раздевает меня, я даже не замечаю, когда именно это происходит.
И жар его обнаженного тела оглушает.
И шепот, горячечный, хриплый, завораживает. Живой огонь движений, живой ритм, сильный и мощный.
Я лечу навстречу огню, я умираю от боли и счастья. В глазах — только ночь, только вспышки пламени, только он… Только он…
Он меня выматывает, мучает, терзает. И это правильно. Молот тоже причиняет боль металлической заготовке. Но из этой боли рождается жизнь.
Я хочу, чтоб родилась жизнь.
Так хочу!
— Я так хочу… — шепчу ему в мокрый от напряжения висок, сладко кусаю в жилистую шею, радуясь хриплому вздоху, тихому возбужденному рычанию, — хочу, хочу…
Я не говорю, чего именно я хочу, нет таких слов, чтоб правильно это сказать, но мне кажется, что Каз все понимает.
Потому что останавливается, смотрит на меня и тихо отвечает:
— Я тоже хочу, Марусь. Я очень хочу.
И именно его шепот, искренний сейчас до боли, его взгляд, обжигающе прямой, его запах, которым я пропитана насквозь, навсегда, выносит за пределы реальности.
Туда, где простор, солнце, ветер.
Наверно, именно так воспринимает мир едва вылупившаяся из кокона бабочка…
___________________________________________
Блики пламени в твоих глазах
Завораживают мерным танцем
Я тянусь, я так хочу остаться
Навсегда остаться в небесах
Я хочу забыть про все сейчас
Только ты, и только твои руки
Никакой печали и разлуки
Лишь огонь, горящий ради нас
Этот ритм и эта пряность кожи
Это небо только для двоих
И пожар, пожар в глазах твоих
Только это помнить и возможно…
М. Зайцева 27.12.2023
Эпилог
— Марусенька, поздравляю тебя, — Матвей Игоревич обнимает меня, и я с удовольствием обнимаю его в ответ, — это успех, я, собственно, и не сомневался в тебе… Еще в том городе, на набережной, когда увидел твои акварели, сразу подумал: “У этой девочки большое будущее”.
— Только благодаря вам… — искренне отвечаю я.
— Да ну причем тут я! — машет ладонью Холодов, — я — всего лишь огранщик, умеющий работать с природными алмазами, умеющий вытачивать из них бриллианты. Если в руки попадается пустая порода, из нее, конечно, можно выточить что-то удобоваримое, но блеска настоящего сокровища у нее никогда не будет. Ты — сокровище, Марусенька.
— Ох…
Я не знаю, что сказать, просто смаргиваю набежавшую слезу.
Холодов умеет растрогать.
Впрочем, он и поругать виртуозно может. За эти два года, что обучаюсь в его студии, я чего только от него не слышала.
В основном, не такое лестное, на самом деле. Потому его слова сейчас особенно ценны.
Я осматриваю гостей галереи, самой популярной в городе, и в который раз удивляюсь какой-то нереальности, иллюзорности происходящего.
Мне все еще не верится, что это происходит со мной.
Так и хочется найти где-нибудь зеркало, посмотреть на отражение и спросить: “Это ты, Маруся? Это в самом деле ты?”
И ждать ответа. Хоть какого-то.
Нервно поправляю прическу, провожу ладонью по платью, чуть тормозя на животе. Вполне заметном. Скорее всего, меня уже со всех ракурсов сфотографировали, и вопросы про мое интересное положение все впереди.
Хотя сильно сомневаюсь, что Каз хоть одного журналиста ко мне допустит с подобными замечаниями.
Он и на эту выставку прессу отбирал так тщательно, что это стало отдельным инфоповодом…
— Марусенька, тебе необходимо познакомиться с Вахтангом, — прерывает мои размышления Матвей Игоревич, — у него целая сеть галерей по стране, и он желает заполучить тебя… Твои картины, вернее.
— Да я бы и первый вариант с удовольствием рассмотрел, — густой голос за спиной заставляет обернуться.
Вахтанг высокий и очень даже импозантный, из тех мужчин, что с возрастом приобретают определенный шарм и лоск, привлекательный для женщин.
Я это отмечаю автоматически, улыбаясь приветливо и старательно не обращая внимания на очень даже заинтересованный мужской взгляд.
Немного нервно повожу плечами, надеясь, что поблизости нет приятелей Каза, умеющих блюсти собственность своих друзей так, словно это их честь задевает.
Были уже инциденты. Хватит, пожалуй.
Только не на открытии моей персональной выставки, при меценатах, приглашенных Холодовым из столицы.
Казу глубоко наплевать на любые регалии, когда дело касается меня или нашего сына. И репрессии могут быть крайне жесткими. А я хочу развивать свой успех, а не становиться пугалом во всех арт-кругах.
