Ознакомительная версия.
Алексей Павлович молчком сидел за столом на кухне или в большой комнате и пил горькую, незаметно от жены вытаскивая бутылку из-за пазухи. Лишь изредка на него нападало непреодолимое желание поговорить «за жизнь», поразмышлять, к примеру, где человеку лучше работается или живётся, и что это за понятие такое народ придумал – «смысл жизни» какой-то?! В чём он, этот смысл?
Ульяна Андреевна, прекрасно зная о пристрастии мужа к зелёному змию, может, оттого, что устала с ним бороться, может, потому, что его поведение в пьяном виде совершенно ничем не отличалось от трезвого, особо не возмущалась. Она любила поудобнее сесть в кресло напротив брата и, сложив руки на животе, часами наблюдать, как тот шьёт. Ведь говорят же: нет ничего увлекательнее, чем смотреть, как горит огонь, как течёт вода и как работает другой человек.
Вот тётя Уля и глядела, как Парамон Андреевич шьёт. Сама же Ульяна была гениальна в своём безделье. Только под сильнейшим напором сына она с неохотой наводила поверхностную чистоту в тех местах, куда мог нечаянно упасть взгляд Басенки.
Что же касается Парамона Андреевича, то он вечно строчил нескончаемые полотна. Порой он засыпал, сидя у швейной машинки, а проснувшись, снова принимался за дело. На вопрос племянника:
– Что строчишь, дядь Монь?
– Я этого-того! Штора будет! – с гордостью отвечал он и пускался в рассуждения о том, что шовчик должен быть непременно ровненьким, стройненьким и чистеньким, чтоб машинка не петляла.
Но о мелких недостатках, будь то хронический алкоголизм Юркиного отца или поразительная лень его матери, Аврора и не подозревала – она считала семью Метёлкиных-Парамоновых приличной и уравновешенной.
А что делали влюблённые одни в маленькой комнате? – справедливо поинтересуется читатель.
Как ни странно, эти двое не совершали, оставшись наедине, ничего предосудительного. Они хохотали над всякой ерундой – каждая мелочь вызывала у них смех, Юрик неумело трендел на гитаре, перебирая длинными, музыкальными пальцами струны, отчего Аврора приходила в неописуемый восторг – ей казалось, что никто, кроме Метёлкина, во всём мире не смог бы сыграть лучше. Иногда он пел песни «Битлз», и поскольку не знал английского, на ходу придумывал тексты к известным хитам. Справедливости ради нужно заметить, что Юрик имел от природы голос потрясающей силы, чистоты и тональности.
– Ой, Юрка, тебе бы на сцену! – говорила Аврора, в восторге сложив на груди руки.
Так проводили свои счастливые будни возлюбленные, пока... Пока об этих буднях не стало известно Зинаиде Матвеевне и Гене.
В то время как Аврора поглощала в Юркиной семье жареных кур, зефир и пастилу, её мамаша с братом и знать не знали, что их «козявка» встречается с первым хулиганом школы – Метёлкиным.
У Зинаиды Матвеевны были свои заботы, связанные большей частью с работой на часовом заводе и нахождением свободного помещения для встреч с бывшим мужем. Которого, надо сказать, давно выписали из психиатрической лечебницы и который яко птица взлетел из психушки прямо на место заведующего фотоотделом.
Да как такое возможно? Вот так? Сразу в дамки? – удивится недоуменный читатель. И удивление это совершенно оправданное. Никому другому, кроме Гаврилова, этого никогда и не удалось бы сделать – с места в карьер. Только он со своим даром внушать людям то, что ему выгодно, со способностью разжалобить совершенно незнакомого человека до слёз, введя его в курс своих, порой несуществующих бед и горестей, мог уговорить кого угодно и на что угодно. Тут безотказно срабатывает один весьма интересный и странный принцип. К примеру, живёт человек (Иван Иванович) – грубый, замкнутый, чёрствый, стервозный... И его семья, и сослуживцы привыкли к нему к такому, какой он есть, – подчиняются ему, слово лишнее сказать боятся. Как вдруг эта самая бука ни с того ни с сего улыбается и говорит «спасибо». Обычное вроде бы дело – поблагодарить кого-то за что-то. Но это для других – на Ивана Ивановича элементарные правила поведения не распространяются. С его уст, может, впервые в жизни слетело это волшебное слово. И люди в тот момент готовы для него горы свернуть – какой, оказывается, этот Иван Иванович прекрасный, отзывчивый и крайне чувствительный человек! Иван Иванович уж и забыл через полчаса, что кого-то за что-то поблагодарил, он снова превратился в грубого, замкнутого, вредного, чёрствого мужлана, но люди – они ещё долго будут помнить это его «спасибо» – может, и до конца дней своих не забудут, как знать?
Вот и Владимир Иванович славился как дома, так и на работе фантастическим каким-то скандализмом, вспыльчивостью и горячностью. Всем его сослуживцам было хорошо известно, что от этого человека можно ждать таких изощренных пакостей, какие и в кошмарных снах вряд ли привидятся. И вдруг Гаврилов словно переродился, выйдя из лечебницы, – стал участливым ко всем и по любому поводу. У коллеги простыла дочь – Гаврилов первый утешитель.
– Да что вы говорите! Насморк? – спрашивал Владимир Иванович, сочувственно заглядывая сослуживице в глаза. – И кашель? – Он почти плакал – его выпученные очи увлажнялись, и одинокая слеза вот-вот готова была скатиться по тщательно выбритой щеке. – Берите бюллетень! Это не шутка! – горячо, от всего сердца, советовал он. – Кто знает, во что может перерасти простуда! Идите, идите домой и посвятите себя ребёнку! – от всей души рекомендовал он, по-дружески хлопая убитую горем мать по плечу, понимающе кивая и, узнав, что несчастную не отпустили с работы среди дня, кричал в сердцах: – Какое безобразие! Матери не дают с больной дочерью провести время! Вот если б я был завотделом, я, не раздумывая, отпустил бы вас на все четыре стороны! А так... Вам остаётся вызвать врача на дом только завтра и взять отпуск по уходу за ребёнком. Придётся потерпеть до завтра, голубушка! Ах, я понимаю! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – нервно плевался Гаврилов, отстукивая костяшками пальцев по прилавку. – Это ж какие нервы надо иметь! Бедняжка! Как мне вас жаль!
У сослуживца не клеится с девушкой – Гаврилов тут как тут.
– Ну, Гришка, как дела, как жизнь? Не женился ещё? – начинал он весело. Но стоило ему только пронюхать, что безнадёжно влюблённому хорошо бы уйти пораньше с работы, поскольку именно сегодня решается его судьба, Владимир Иванович принимался за своё: – Так иди! Железо надо ковать, пока горячо! Ведь завтра эта твоя...
– Катя, – подсказывал сослуживец имя своей зазнобы.
– Да! Катя твоя завтра ведь, может, и не посмотрит на тебя! Найдёт какого-нибудь Васю и скажет: не нужен ты мне, Гришка! Беги! Покупай цветы, конфеты и к ней! К ней! Ведь женщины хоть и прекрасные существа, но отличаются ужасным непостоянством. Надо быть всё время с ними, говорить им всякие приятные слова – мол, ты одна такая, самая красивая, неповторимая и ноги у тебя... пусть эти ноги на две сардельки похожи, а ты всё равно говори, что ноги у неё самые стройные и ни у кого нет таких ног! Что? Что ты говоришь?! Не отпускают? Уже ходил? И отпрашивался? И не отпустили? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Да что ж это за безобразие такое! У человека судьба решается, а его с работы не отпускают! Не знаю даже, что тебе и посоветовать! Упустишь ты, Гришка, свою Катерину! Вот если б я был завотделом, я б без разговоров тебя к ней отправил! Да! Прямо сейчас! – И Гаврилов, словно действительно переживая за сотрудника, горько хрюкал носом, беспокойно отбивая мелкую дробь по стойке с фотоаппаратами.
Ознакомительная версия.
