Я постарался воскресить в памяти историю этого утра. Мы встали, пошли за газетами, Изабель первая просматривала каждый лист и только усмехалась, когда я роптал, что это несправедливо. Она пошла в ванную раньше меня, я не устраивал свинарника ни там, ни на кухне, застелил кровать и положил подушки, как ей нравилось (большие клетчатые — к стенке, маленькие синие — к краю), она поболтала по телефону с тремя подругами и несколько раз совершенно искренне воскликнула: "С ума сойти!".
— Вечно ты думаешь только о себе, — фыркнула Изабель, словно это лишний раз подтверждало, что ее настроение здесь ни при чем.
Разумеется, у меня тут же возникло искушение ответить (ведь если в человека стреляют в баре, то он машинально выхватывает из кобуры револьвер), что этим утром, благодаря статье о социальных реформах в Индии, меня крайне взволновала судьба восьмисот сорока миллионов человек. Может быть, это произвело бы впечатление на Изабель, которая явно читала новости невнимательно? А может, разговаривая по телефону, она задумалась о судьбе падающих за окном осенних листьев, которые мокрым ковром ложатся на газон и прилипают к ветровым стеклам автомобилей? Гниют ли они или их убирает старик, которого наняли, чтобы он подметал газоны зеленой пластмассовой метлой (хотя сам он гораздо охотнее уселся бы с сигаретой в зубах на низкой каменной ограде в двух домах от нашего)? Должно быть, она не нашла никакого ответа и не пришла ни к чему, кроме псевдо-глубокомысленных сентенций о роли природы в большом городе и о том, что в недрах земли мусор превращается в перегной.
— Я не всегда думаю о себе, — ответил я наконец.
— Почему ты так уверен?
Уверенности не было, в меня просто стреляли.
— Иногда я думаю о тебе, — сказал я с чувством.
— Да перестань, — буркнула Изабель таким тоном, как будто собиралась соврать учителю физкультуры, что не может идти на урок, потому что у нее месячные. — Почему ты никогда не догадываешься, что человек имеет в виду? Почему тебе вечно нужно все разжевывать?
— Может, потому что мозгов не хватает?
— Не пытайся острить. Меня от этого тошнит.
— Так в чем же дело?
— Ничего особенного, поэтому я сразу тебе ответила, что все нормально, я просто расстроена.
Я был готов исследовать прошлое в поисках неведомого злосчастного события, но, как выяснилось, мне не имело смысла погружаться в минувшее дальше, чем на десять минут назад.
— Не хочешь выйти прогуляться? — спросила меня Изабель, и это был последний вопрос, который она задала на понятном для нас обоих языке.
— Нет, — ответил я и покашлял, чтобы прочистить горло.
В комнате повисло молчание. Только птицы щебетали в саду, да вдали прогрохотал поезд, прибывающий на станцию "Хаммерсмит", да несколько листьев (десять или двадцать, со всех пяти деревьев, растущих возле дома) спланировали на землю, сорванные порывами влажного западного ветра.
А потом? А потом я ничего не сказал, по наивности решив, что на этом разговор окончен; обычный разговор, к которому, как я надеялся, мы сможем не раз вернуться с той же сердечностью и теплотой.
Я совершил ошибку. Как туповатый полисмен, проходящий мимо трупа подозреваемого, я упустил из виду характерную особенность Изабель, которую должен был заметить, размышляя о ее разрыве с Эндрю О’Салливаном или хотя бы вспоминая ту историю с тараканом, утопшем в португальском ресторане.
Изабель не спрашивала, хочу ли я пойти погулять, а требовала, чтобы я пошел.
Каким образом это требование уместилось всего в несколько слов: "Не хочешь выйти прогуляться?"
То, что казалось вопросом о намерениях другого человека, на самом деле было декларацией ее собственных намерений.
Изабель часто произносила фразы, которые следовало развернуть и надуть, как воздушный шар, чтобы понять их смысл. Удивительно, но она не любила просить о чем-то напрямую, предпочитая замаскировать просьбу общими рассуждениями на нужную тему (к примеру: "Прогулки — чудесный способ убить время") или заговорить с одним человеком о том, чего она в действительности хотела от другого ("Сара, ты сегодня не собираешься пойти погулять?").
В следующие выходные мне пришлось отменить встречу с Изабель из-за неожиданно свалившейся на голову работы.
— Значит, в эти выходные мы уже не увидимся, — протянула она, когда я сказал, что не смогу пообедать с ней в субботу.
Не усвоив предыдущий урок, я мог бы и не заметить, что в ее словах скрыто желание услышать: "Да нет, конечно, увидимся. Мы обязательно что-нибудь придумаем", — и мог бы просто ответить: "Ну да, так получается", — в идиотской манере мужчины, который принимает слова за чистую монету, даже когда его любимая говорит, что хотела бы переспать с другим.
— Ты хочешь переспать с Малькольмом? — в изумлении спросил я, услышав это от Изабель. — Он же далеко не красавец.
— Неважно. Все равно хочу. Не похоже, чтобы жена как следует удовлетворяла его.
— А по-моему, как раз похоже, — задумчиво ответил я, невольно вспоминая, как эти двое смотрятся вместе.
Изабель вздохнула. Я уже знал эти вздохи, означающие, что непонятливость некоторых людей решительно ставит Изабель в тупик. Мне опять не удалось правильно расшифровать ее послание. Она не искала мишень для измены, а всего лишь хотела добиться от меня проявления ревности.
Короче говоря, общаясь с Изабель, нужно было держать ухо востро, поскольку ее слова далеко не всегда выражали то, что она чувствовала на самом деле. Она могла сказать: "Извините", — если кто-то наступал ей на туфли, или побормотать: "За столом тесновато, не правда ли?" — если сидящий рядом мужчина упирался локтем в ее ребра. Если собеседник не догадывался, что она имеет в виду, Изабель могла неожиданно вскипеть и взорваться, как паровой котел без предохранительного клапана. Помнится, я минут десять насвистывал какую-то мелодию (кажется, вариацию на тему "Аве Мария"), когда она вдруг захлопнула книгу, которую читала, и воскликнула:
— Не мог бы ты прекратить этот проклятый, мерзкий, глупый… — с такой яростью, что у нее даже перехватило дыхание.
— Ты о чем? — осведомился я.
— О свисте.
— Извини. Он тебе мешал?
Живя с Изабель, приходилось постоянно остерегаться, словно вокруг были натянуты невидимые куски проволоки, о которые можно было споткнуться, затронув какую-то тему, на первый взгляд совершенно невинную и безопасную. Разве я мог, к примеру, предугадать, что такая проволока натянута между стаканами и посудомоечной машиной?
Я считал посудомоечную машину приспособлением, которое освобождает человека от необходимости убирать остатки пищи со столовых приборов, тарелок и чашек, иначе говоря — машиной, которую можно включать, когда душе угодно. А Изабель относилась к этому приспособлению совершенно иначе. В ее квартире была посудомоечная машина, установленная прежним жильцом, и она вызывала у Изабель двойственные чувства. Ей не нравилось, что машина способствует развитию лени, увеличивает расход электроэнергии, а также загрязняет окрестные реки и озера. И хотя Изабель все-таки пользовалась этим устройством, совесть ее была неспокойна.
