А скажите точно, когда вы заметили, что ваш супруг вас не интересует, спросил меня психолог. Психолога мне нашел он. Я не знала, что ответить. Я забыла. А как проявляется это ваше… нежелание? Как именно вы не желаете своего супруга? Психолог посмотрел на часы, висящие на стене у меня над головой. Дверь кабинета была обита светло-желтой кожей. Голоса пациентов, которые ждали в узкой приемной, не были слышны. Они ждали, хотя каждый был записан на определенное время! Это был самый дорогой, как он сам себя называл, психотерапевт в городе. Для того чтобы оказаться в его кабинете и отвечать на вопросы, нужно иметь мощные связи. Мой муж задействовал все свои связи, ему удалось записать меня на четверг. Своего мужа я не хочу никогда и никак, сказала я. Когда он куда-нибудь уезжает, я не хочу, чтобы он вернулся, когда он возвращается, мне хочется уехать, когда он выходит из дома, я хочу, чтобы его сбил грузовик, чтобы он погиб в аварии, чтобы в него случайно попала пуля мафиози, чтобы у него случился инсульт, когда он играет в баскетбол. Вот так я не хочу своего мужа, сказала я. Я не хочу его ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни тогда, когда солнце стоит в зените. Когда я слышу его голос, у меня леденеет затылок, в том месте, где шея соединяется со спиной. Я боюсь его. Меня охватывает ужас, когда его глаза светлеют, меня ужас охватывает, когда они белеют… Объясните мне поподробнее, в каком смысле светлеют, белеют, сказал психотерапевт. Глаза у него белеют, сказала я. У него серые глаза, а когда он на меня зол, они светлеют. Всегда светлеют, а потом белеют, перед тем как он меня ударит… Ваш муж бьет вас? Расскажите мне об этом. Иногда, сказала я, только иногда. Расскажите мне что-нибудь об этом. Я больше не люблю его запах. Запах, сказал психотерапевт? Не можете ли вы выразиться более определенно? Когда мы познакомились, сказала я, от него пахло так, как будто он… свежий. Я очень долго узнавала его по нюху. А сегодня в полном автобусе, если бы я была на задней площадке, а он рядом с водителем… Вы ездите на автобусе, спросил психотерапевт. Нет, сказала я, но если бы мы ездили, он и я, и одновременно оказались бы в одном автобусе, и если бы мне завязали глаза и я могла бы только нюхать, и мне кто-нибудь сказал бы: нюхай, давай, нюхай, ищи мужа, — я бы его не нашла. А пятнадцать лет назад нашла бы. Как от вашего мужа пахнет сейчас, говорит мне психотерапевт. Никак не пахнет, сказала я, он мажет подмышки «ланкомбокажем», это крем, который убивает всякий запах. Может, от него все-таки пахнет, когда он не мажется этим… этот… «Ланкомбокаж», сказала я, «ланкомбокаж». Да, сказал психотерапевт. Тогда, сказала я, без этого крема от него пахнет чем-то кисловатым, что ли. Кисловатым, сказал психотерапевт, но это ведь запах. Если пахнет кисловатым, значит все-таки пахнет, пахнет по-другому, но пахнет, а вы сказали… Хорошо, сказала я, пахнет по-другому. По-видимому, вы хотите сказать, психотерапевт очень старался, его голубые глаза моргали, он жевал резинку, интенсивно, концентрированно, хотите сказать, что ваш муж сегодня другой человек. Да, сказала я, да, он другой, да, да, другой, я закивала головой, быстро-быстро. Вас мучает то, что вы больше не знаете, кто такой ваш муж? Тот, свежий, или этот, кислый? Почему вы смеетесь? Свежий, кислый, сказала я. Я была спокойна, мои руки лежали на коленях. Мне смешно, что вы так называете моего мужа. Это вы его так называете. Мне кажется, возможно, я ошибаюсь, так вот, мне кажется, что вы несколько преувеличиваете значение чувства обоняния. Мы люди, мы не собаки, наш нюх не слишком хорошо развит. Может быть, и тогда, когда вы с ним познакомились, от него пахло так же, как и сейчас. На запах, исходящий от человека, полагаю, вы это знаете, действует то, как он питается. Если человек ест чеснок, его пот пахнет не так, как пот человека, который ест экологически чистые яблоки. Запах меняется, ни от кого не пахнет одинаково в течение дня, я хочу сказать, что, вероятно, ваш муж пахнет сейчас так же, как он пах и… То есть вы хотите сказать, что виновата я, я повысила тон и взмахнула руками. С меня хватит обвинений, я снова повысила тон, вы хотите сказать, что мой муж был говном и пятнадцать лет назад, заорала я, но я не хотела этого замечать, кричала я, а сейчас, когда я вижу, что он говно, такое же, каким был всегда, я захлебывалась в крике, сегодня я на него жалуюсь всем подряд, несу херню и требую сострадания, визжала я. И все это просто мое заблуждение, я виновата, я виновата, я виноваааата… Я рыдала и скребла свой затылок, ногти мои работали вовсю. Успокойтесь, сказал психотерапевт, это же не суд, мы не говорим о вине, успокойтесь. Может быть, я и виновата, шмыгала я, из носа у меня текло, я не могла найти носовой платок, но вы бы могли иметь побольше терпения. Я вам плачу большие деньги, мой муж платит вам большие деньги, и вам не следовало бы меня обвинять, все меня только и обвиняют, я повысила тон, а мне нужна помощь, меня не интересует правда обо мне, я снова повысила тон, я слепа, я не различаю запахов, я не могу справиться со своим собственным выбором, я не желаю слышать о себе правду, мой тон стал еще выше, ногтями я расковыривала свой окровавленный затылок, я не могу контролировать собственный голос, орала я, я все время повышаю тон, визжала я, я ору, орала я, вместо того чтобы говорить нормально, вместо того чтобы говорить тихо, голосом дамы, голосом сорокалетней дамы, голосом дамы, которая платит триста сорок кун в час психотерапевту, который прямо перед ней жует резинку, да не жуйте же вы, уважаемый господин! По крайней мере когда разговариваете со мной! Это хамство! Уважайте хотя бы мои деньги, если не можете уважать меня! Я сделала глубокий выдох, вытащила ногти из ран на затылке, сцепила окровавленные пальцы и вся сжалась в кресле. Психотерапевт вынул изо рта резинку, бросил ее в пустую пепельницу: увидимся в четверг.
Я все еще в ванной. Из зеркала на меня смотрит странная женщина. Левая сторона ее нижней губы отекла. Как я смогу сосать такими губами? Ох! В глазах стоят слезы. Меня терзает жалость к самой себе. Что у меня за несчастная такая судьба?! Я смотрю на отекшую губу, которая свисает в сторону. В чем, собственно, трагедия? Отек пройдет, рана заживет, зубы целы, рака у меня нет, строим дом, ребенок здоров — так все выглядит со стороны. Самая большая моя проблема в том, что я не умею на все посмотреть с другой точки зрения. Меня убивает депрессия. Самая страшная депрессия бывает у нас, людей, у которых есть обе руки, обе ноги и нет рака. Отвратительное чувство. Иногда, бывало, я сижу на кухне и пялюсь через закрытую стеклянную балконную дверь на женские головы в окнах соседнего дома, а тут подойдет ко мне Эка, обнимет за плечи и понюхает мои волосы. Ммммм. Я чувствовала себя прочитанной книгой. Ребенок восьми лет сильнее и старше меня. Сейчас я плачу в ванной и боюсь, что у меня отечет и другая сторона рта. Я буду выглядеть как негритянка-альбинос с конъюнктивитом. Почему я постоянно чувствую себя виноватой? Вернувшись со стройки, я виноватым тоном говорю мужу, что рабочие еще не положили крышу. Или ору как сумасшедшая, что насрать я на все хотела, что я не прораб, что никто мне не платит за то, чтобы я стояла с кнутом над албанцами и боснийцами, легче всего обвинять меня, легче, гораздо легче, чем самому пойти на стройплощадку и переубивать там всех, и прораба, и албанцев, и боснийцев, и представителей интеллигенции… А муж тогда отвечает: это же была твоя идея, именно твоя идея, моя дорогая. Тебе пора научиться бороться. Жизнь это не только крики и слезы, но и решение проблем. Всегда, когда он так говорит, я начинаю рыдать еще сильнее, из распухших глаз льют ручьи слез. И тогда он гладит меня по голове, как умирающую раненую кошку или собаку. Успокойся, что ты нюни распускаешь, ты взрослая женщина, не разыгрывай из себя беспомощную девочку, делай что-нибудь, и твоя жизнь станет лучше. После этого мне хочется совсем исчезнуть, хочется, чтобы он вонзил большой нож в мою иссохшую грудь. Я вылезаю из ванны, вытираюсь, беру ночную прокладку, надеваю трусы, я нашла их в шкафчике, мажу тело лосьоном, чищу зубы, рана еще кровоточит, начинает щипать, я попала щеткой прямо в рану, выплевываю слюну, воду и кровь, мажу губы лабелой, чтобы быть в полной готовности. Ох! Я с трудом открываю губы, они стали еще толще. А что если это какая-то аллергия? А вдруг начнется отек горла, а вдруг я задохнусь с его хуем в горле? Я стану первой… Смеюсь. Хахаха! Про себя. Слюна стекает у меня по подбородку. Жидкость кораллового цвета. Он зовет меня. Ты готова? Он ждет в маленьком коридоре. Через тонкую дверь я слышу его дыхание. Сейчас, выхожу, говорю я громко. Переступаю ногами по его мокрой белой майке, я ее вытащила из корзины с грязным бельем. Потом вытираю майкой пол, на полу полно наших волос, бросаю майку в корзину, открываю дверь, выхожу в маленький коридор. Стою босиком на выложенном плиткой полу, в трусах, в двери нашей комнаты. Он лежит на кровати, накрытый пестрым покрывалом, которое выглядит так, будто сшито из множества лоскутков пестрых тканей. Окно комнаты открыто, занавески задернуты, они полотняные, по желтому фону рассыпаны синие изображения солнца, мы их в Вене купили, в «Икее». Иди ко мне, говорит муж, иди, любовь моя. Смотрю на него, я не приняла хелекс, ни одной таблетки, а надо бы две, сейчас я уже не могу вернуться в ванную, я даже не могу сказать «подожди чуть-чуть, мне надо выпить хелекс». А почему бы, собственно, мне и не вернуться? Это всего две секунды, на две секунды раньше, на две позже, какая разница? Я демонстративно поправляю прокладку между ногами, типа, криво легла, хотя такого быть не может, современные прокладки всегда так ловко ложатся, что с ними себя чувствуешь лучше, чем без них. Правда, мужчины этого не знают. Вожусь с ночной прокладкой и говорю: прости, один момент, прости. Делаю шаг назад, я снова в ванной.
