— До аэропорта пятнадцать минут. Самолет через два с половиной часа — мы еще успеем позавтракать.
Катя молчала, внезапно запутавшись в ощущениях, и не знала, что сказать. А должна ли она вообще что-то говорить? Крапивин ее как будто и не спрашивал.
— Катенька, порядочная Муза не должна долго думать, она должна быть импульсивной и порывистой. Гони за чемоданом, я жду тебя внизу.
— А я должна волноваться, каким образом попаду на самолет?
— Нет.
— Тогда, куда я лечу, я тем более не буду волноваться.
Надо все-таки родителям позвонить, сказать, что со мной все в порядке. — Чуть навалившись сзади, обняла Диму за плечи. Он сидел за обеденным столом, который представлял собой цельный кусок ствола дерева, перебирал контакты в телефонной книжке, собираясь кому-то звонить. Катя, даже зная, что может помешать разговору, все никак не могла отойти от него, от человека, бесконечно ею любимого.
Еще день назад под ногами чувствовала болото, засасывающее и губительное. А сейчас и земли не чувствовала — от счастья парила где-то высоко-высоко, в небе. Сидела на самом его краю, свесив ноги. И было ей легко и не страшно, потому что Дима рядом.
— Руки горячие, — сжал ее ладонь.
— От вина, наверное, — улыбнулась Катерина.
— Позвони, конечно. Самое время сказать, что с тобой все хорошо, правда ты уже не в Париже, а в Копенгагене, — усмехнулся.
— Меня, наверное, уже в розыск объявили.
— В международный, — поддакнул Дима.
— А ты точно никому не звонил? Ничего не говорил? — заглянула ему в глаза.
Он, улыбаясь, покачал головой:
— Нет.
— Я не верю. Ты не мог так сделать.
— Я не звонил. Ну, Ванечку только предупредил, чтобы он сильно не переживал, если сестричка не спустится к праздничному завтраку.
— А-а-а, тогда понятно, чего тебе никто еще телефон не оборвал.
— Стесняются, видимо.
Катька хохотнула. Хотя, наверное, доля правды в том, что сказал Дима, есть.
Отстав от него, она взяла бокал с вином, конфеты и пошла вдоль череды французских окон. Большая комната объединяла гостиную и парадную столовую. Катя уселась на диван, который на фоне пудрово-бежевых стен смотрелся ярким пятном, потому что обивка его была создана на заказ по мотивам картины Роя Лихтенштейна. В этом весь Дима — умеющий сочетать несочетаемое. В его квартире можно увидеть винтажную люстру из бронзы и хрусталя, купленную на блошином рынке, и кофейный столик, приобретенный на аукционе в Нью-Йорке и ранее принадлежавший Брук Астор; под ногами — инкрустированный мрамором паркет, на стене — натюрморт Краснопевцева, а в спальне на каменном подоконнике — композицию из фарфоровых собак, английских фигурок девятнадцатого века. В этом весь ее Дима…
— Может, все-таки ты сам позвонишь? — поморщившись, попросила Катя, когда Крапивин уселся рядом с ней.
— Трусишь?
— Ну. Мамуля у меня, конечно, крутая, но иногда как скажет что-нибудь… Давай звони. Это ты все замутил, я вообще не виновата, так что принимай весь удар на себя.
— Ладно, давай я позвоню, — согласился он с улыбкой и набрал номер Юлии Сергеевны.
Катин телефон все еще был отключен. Она выключила его, когда выходила из отеля. В тот момент не хотела никого слышать и ни с кем разговаривать. Впервые за долгое время испытывала внутри умиротворение. Так дорого было это состояние, так непривычно удивительно, что всерьез боялась сбиться с него. Казалось, любое сказанное слово будет во вред. Убьет в ней какую-то решимость, собьет с нужной волны, на которую она наконец настроилась.
— Трусит, да, — посмеялся Дима, разговаривая с ее матерью. Катя возмущенно толкнула его в плечо. Он, обмолвившись еще буквально парой слов, положил трубку.
— Что, и все? И даже меня не попросили к телефону?
— Юлия Сергеевна сказала, чтобы ты по скайпу ей чуть позже позвонила, хочет в твои бесстыжие глаза посмотреть.
Катя засмеялась:
Узнаю свою мамочку: как сканер, хочет считать счастье у меня с лица. Но больше всех мама Рита будет радоваться, она мне вчера пыталась сеанс психоанализа устроить.
— Я так и понял.
— У нас такой странный разговор получился, я до сих пор не знаю, как к нему относиться. Вроде, много лет знаю твою маму… и все равно… — начала Катя, все еще сомневаясь, стоит ли Диме говорит об этом.
— Что тебя так смутило?
— Она какие-то вещи пыталась мне донести… Короче, я ей про радость победы, про твой успех, а она мне про твою молодость, как будто это какой-то мелкий грешок! — нехотя вспылила Катя.
— А-а-а, — понимающе протянул Крапивин. — Не бери в голову.
— Просто это мое больное место, ты знаешь. И меня страшно бесят такие разговоры. Нет, блин, давай подождем до сорока лет! И тогда нам можно будет любить, побеждать, чего-то добиваться, к чему-то стремиться!
— Моя мама — большой ребенок. А детки всегда чего-то боятся. Деток надо беречь, о них надо заботиться, присматривать, чтобы они вовремя поели, и часто баловать игрушками. Понимаешь?
— Ну, раз ты так говоришь, тогда ладно, — успокоилась Катя.
— Она старается жить по принципу: главное участие, а не победа. Но это не значит, что так должен жить и я. Это не значит, что я должен питаться ее страхами. У меня большие амбиции. Вряд ли могло быть наоборот, учитывая, кто мой отец. Мне важна победа, хотя конкретно эту вещь я делал не для конкурса. Но это не важно.
— Тебя не задевает такое отношение?
— Нет. Лет в восемнадцать меня это задевало. Сейчас — нет. Раньше моменты взаимопонимание между мной и родителями были сложными, сейчас — уже нет.
— Почему?
Он пожал плечами:
— Я тебе не скажу ничего конкретного, никакого особенного противоречия не вспомню. У меня такая насыщенная жизнь, что мне некогда за это цепляться. Мне не до этого — не до прошлых обид. Но, как по мне, у каждого из моих родителей была какая-то своя модель, которой я должен соответствовать, но почему-то не соответствую. Они все время рвали меня на две стороны.
— А ты что?
— Когда мне надоело отстаивать перед родителями самого себя, я свалил. Ушел от их влияния. Пусть между собой разбираются.
— А чего они разошлись-то? Они, блин, ведут себя… ну…
— Как будто любят друг друга.
— Да. Всегда рядом, под ручку…
— Они и любят друг друга. Вот такая любовь у них… волшебная. Они могут существовать только на стадии романтизма. Годами-месяцами не видятся, потом вдруг загораются страстью. Мне смешно.
Катя тоже усмехнулась:
— Да уж. Не понимаю я этого. Что это за любовь такая.
— Бытие определяет сознание.
