том, как и для чего Земсков организовал мое похищение. Поведал, какое будущее ждало меня в итоге. Назвал всех причастных и подтвердил отсутствие у меня плана мести, выдуманного Соколовым.
— Вам известно, кто именно и с какой целью поджог дом? — спросил у него прокурор.
— Не знаю. Возможно, Земсков, когда понял, что у него ничего не получилось. Вдруг он хотел избавиться от пацанов так же, как и от меня?
— Это домыслы, ваша честь! — тут же подал голос Костенко, вскакивая с места.
— Крыса ты, Серега! — выкрикнул из своей клетки Резников. — Мусорам продался!
В ответ Ковбой лишь хмыкнул, не пожелав озвучивать собственных соображений на этот счет. Он сдавал всех и спасал себя, посчитав инстинкт самосохранения лучшим стимулом, чем все воспеваемые в блатных песнях преступные идеалы.
А судья стукнул ладонью по столу, сурово добавив:
— Резников, после следующего замечания я удалю вас зала заседания.
И тот замолчал, а процесс продолжился вызовом для допроса того самого Лёхи, которого я постоянном видела в собственных кошмарах. Там он был их частью. Там огонь отбрасывал на его вытянутое лицо жутковатые тени. Там в его испуганных глазах отражалось моё собственное лицо, с лихорадочно-блестящим сумасшедшим взглядом.
Яркий дневной свет развеял наваждение. Врачом, на которого мои похитители возложили ответственную миссию по отрезанию моих пальцев, оказался молоденький парнишка, студент медицинского вуза, проходивший практику в хирургическом отделении местной больницы.
Он подтвердил, что осматривал меня сразу после похищения, пока я была без сознания на предмет тяжести повреждений. Подтвердил, кто и для чего меня похитил. Подтвердил, что видел меня на выходе из горящего дома на Лазурной, так же, как и он, спасающуюся от пожара и то, что я сказала ему лишь одно слово: «уходи».
Следом допросили пожарных, дежуривших в ту роковую ночь. Они сообщили, что в службу спасения действительно звонила девушка, сказавшая, что в горящем доме остались люди, и, если бы не этот звонок и их своевременное прибытие, Соколова и Резникова вряд ли удалось бы спасти.
Они же подтвердили, заключение экспертизы, не дающей однозначного ответа на вопрос, что именно послужило причиной пожара.
Слушая показания свидетелей, я завороженно разглядывала мелкие пылинки, кружащиеся в одиноком солнечном луче, чудом прорвавшемся сквозь тяжелые серые тучи. Пока я находилась за решеткой, теплая осень успела превратиться в начало морозной зимы.
— Подсудимая, вам так скучно с нами? — не скрывая сарказма полюбопытствовал Кислицын, когда я, действительно, чуть было не задремала на стадии исследования доказательств.
— Прошу прощения, ваша честь, — не стала спорить я и зевнула.
Дэн обеспокоено обернулся и взглянул на меня, и я выдавила в ответ усталую улыбку. Бессонная ночь давала о себе знать.
По Лазареву же понять, что он тоже, скорее всего, не спал, не получалось. Во всяком случае, это никак не влияло на его концентрацию и эффективность работы.
Закончив с оглашением моего характеризующего материала, Кислицын поднял взгляд на меня и произнес:
— Ну что, Ева Сергеевна, теперь вы готовы дать показания?
И поскольку это был последний момент, когда я еще могла рассказать о собственной версии произошедшего, кивнула, позволив Дэну приступить к допросу.
Никогда не любила экспромты. И, пожалуй, вместо того, чтобы разговаривать вчера обо всём подряд, нам стоило подготовиться и обсудить вопросы и нужные ответы на них.
Однако я успела забыть, что в экспромтах как никто хорош Лазарев. Он задавал мне вопросы в таком порядке, что я сама интуитивно чувствовала, что ответить, без лишних слов понимая, к чему он клонит.
— Что вы можете сказать о моменте, когда покинули дом, в котором держали вас похитители? — спросил он, когда допрос был почти завершен.
И я уверенно ответила:
— Этого момента я не помню. Наличие у меня частичной амнезии в результате посттравматического стрессового расстройства зафиксировано в заключении психолого-психиатрической экспертизы.
— Помните ли вы, был ли в доме пожар, когда вы его покидали?
— Не помню. На моменте, когда меня пытались насильно заставить выпить абсент, воспоминания обрываются.
— У меня всё, ваша честь, — перевел взгляд на задумчивого Кислицына Дэн.
А тот, шумно захлопнув второй том уголовного дела, лежащего перед ним на длинном прямоугольном столе, произнес.
— Что же, тогда на этом сделаем перерыв, а в шестнадцать часов встретимся снова, завершим судебное следствие и перейдем к прениям сторон.
Часы в этот момент показывали четырнадцать.
— Мы успеем поговорить? — шепнула я Дэну, чья широкая спина возвышалась передо мной, словно отгораживая от агрессивного окружающего мира.
— Мне нужно в полицию на допрос, поговорим позже, — напряженно ответил он, и умчался.
А я осталась, понимая, что возможно к вечеру, наконец, получу ту определенность, которую так хотела. Но вот уверенности в том, что решение Кислицына мне понравится, не было абсолютно никакой.
Прения получились жаркими, несмотря на то, что я в них участия не принимала.
— Факты, свидетельствующие об умысле, не нашли подтверждения в материалах дела, — рычал на Костенко Дэн. — Как и факт поджога.
Но усатый Костенко тоже не желал сдаваться, честно отрабатывая гонорар по заключенным с Соколовым и Резниковым соглашениям.
— Зато факты нанесения подсудимой ударов, приведших их в беспомощное состояние, потерпевшие видели собственными глазами!
— У нее были для нанесения этих ударов веские основания — это была чистая необходимая оборона, без превышения ее пределов. Ясеневу хотели убить, а она всего лишь ударила, — Дэн демонстративно развел бы руками, но левая, всё-еще висела на перевязи.
— И следом подожгла дом!
— А вот это как раз не доказано, — парировал Лазарев. — В деле нет ни единого прямого доказательства вины моей подзащитной в поджоге, как и вообще доказательств того, что пожар начался с него, а не явился результатом случайного возгорания алкоголя, по показаниям свидетелей находившегося в комнате в огромных количествах.
Кислицын смотрел на обоих со скучающим видом, подпирая рукой щеку и понимая, что пока они ругаются на тему уголовного дела, а их доводы не повторяются, закон не позволяет ему их остановить.
На самом деле, в большинстве случаев, к моменту прений приговор уже почти готов и судье требуется лишь несколько минут для того, чтобы допечатать туда пару строк с необходимым, по его мнению, наказанием. Тем не менее, в части аргументов, подтверждающих верную для каждого версию, и Лазарев и Костенко оказались крайне изобретательны и их запала хватило почти на целый час.
— Подсудимая, желаете сказать последнее слово? — осведомился судья, когда за окнами начало темнеть, а прения были, наконец, окончены.
— Желаю, ваша честь. Пусть справедливость и является очень субъективным понятием, я надеюсь, что мой приговор будет справедливым, —
