Ознакомительная версия.
– Помнишь, ты песню такую пел, когда мы Новый год праздновали? Абрикосовку пили, помнишь, и ты сказал, что песня про меня… Спой еще, а?
– Про сирень, что ли? – засмеялся он. – Да не то чтобы про тебя…
– Все равно спой, – попросила она. – Надо же мне как-то расслабиться. Ну, типа колыбельную.
– Да слушай, что мне, жалко? – пожал он плечами и негромко пропел:
Расцвела сирень в моем садочке,
Ты пришла в сиреневом платочке.
Ты пришла, и я пришел —
И тебе, и мне хорошо!
Нина, не дыша, дослушала до конца – про то, как «я тебя в сиреневом садочке целовал в сиреневые щечки», и про тучку, и про дождик…
– Душевно поешь, – сказала она, еще минуту помолчав. – Как этот… Ну, с еврейской фамилией.
– Кобзон, что ли? – удивился Георгий.
– Да нет, этот… Бернес, вот! Знаешь, в старом таком фильме, я забыла, как называется.
– «Два бойца» называется, – мрачно сказал он; про фильм говорить не хотелось. – Спи, Нинка, концерт окончен.
Расселение ордынской коммуналки завершилось в апреле. Георгий уже дождаться не мог, когда с этим будет покончено. Особенно последние дни тянулись просто бесконечно, и последние хлопоты были невыносимы: когда неожиданно умер одинокий старик, живший в одной из комнат, а квартира для него была уже куплена, и непонятно было, что с ней теперь делать, и пришлось задним числом за взятку прописывать покойника в новой квартире, чтобы не ждать полгода наследников на его прежнюю комнату и не сорвать бы весь этот многоступенчатый и многосложный обмен…
Наутро после празднования, которое счастливый Матвей Казаков закатил в казино, с выдачей бесплатных фишек «на счастье» и морем водки, Георгий еле продрал глаза и долго соображал, где находится. Что это за узкая, как пенал, комната, что за окна без занавесок, заклеенные белыми полосками от газет, что за женщина необыкновенной красоты склоняется над ним, щекочет его нос своими распущенными темными волосами и смеется?..
Наверное, недоумение было написано у него на лице, потому что женщина сказала:
– Дома ты, дома! Тебя вчера друган никакого привез.
– А… где он? – просипел Георгий, постепенно начиная соображать, что женщина необыкновенной красоты – это просто Нинка.
– А тебе не все равно? Уехал. Он и не заходил – в прихожей тебя сгрузил и ручкой помахал. Пивка?
– Д-да, хорошо бы… – едва шевеля сухим языком, пробормотал он. – Или хоть водички…
– Зачем водички? – засмеялась Нина. – Я за пивком сбегала, холодненькое. Давай, похмеляйся.
Она принесла запотевший стакан с пивом и, по-турецки скрестив босые ноги, уселась на пол рядом с матрасом, на котором лежал Георгий. На ней были потрепанные, чуть ниже колен отрезанные джинсы и до пупа расстегнутая ярко-алая рубашка, и выглядела она в этом наряде так соблазнительно, что Георгий даже о пиве на секунду забыл. Впрочем, о пиве он тут же вспомнил. Как и о вчерашнем празднике, который так болезненно отдавался сегодня в голове.
– Я что, сам разделся? – спросил он, откидывая одеяло и тупо глядя на свои голые ноги и живот. – Дай пиво, Нин, не томи, – жалобно попросил он.
– Прям – сам! – хихикнула Нинка, поднося стакан к его растрескавшимся губам. – Говорю же, никакой был, на Федьке висел, как плащ. Это я тебя раздела, – с гордостью добавила она.
– Коня на скаку остановит… – просипел Георгий, жадно отхлебывая пиво.
– Да, я незаменимая, – тряхнув головой, согласилась Нинка.
– Кто бы сомневался, – кивнул он. – Только не хватай ты меня за срамные места, а, незаменимая? Дай полежу еще!
Нинка засмеялась, убрала руку с его живота, одним гибким движением поднялась на ноги и ушла на кухню, шлепая пятками по линолеуму.
Он лежал, закрыв глаза, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. Какие-то легкие образы плыли перед ним, как облака за окном в высоком апрельском небе.
«Вот и все, – словно говорили эти облака. – Кончилось странное это дело. Ты думал, не сможешь, но ты смог, и вот оно кончилось… И что ты будешь делать теперь?»
«Да ничего, – отвечал он облакам. – Буду просто жить, живут же так все люди, почему я должен жить как-то по-особенному?»
Начинался новый день – пустой, гулкий, звенящий, прекрасный тем обещанием, которое Георгий чувствовал в нем. Он не сумел бы внятно объяснить, что это за обещание, но в каждой косточке его звенела свобода.
– Нин, – сказал он, не видя ее, но зная, что она сейчас курит на кухне у открытого окна, – может, поедем куда-нибудь?
Нинка появилась в дверном проеме. В одной руке у нее была сигарета, а в другой фарфоровое сиреневое блюдечко, в которое она стряхивала пепел.
– Поехали, – кивнула она, как всегда не спрашивая, куда. – Сегодня?
– Ну, сегодня уже не успеем, наверное, – усмехнулся Георгий. – Я говорю, далеко куда-нибудь поедем, а? На Мальту, что ли.
Он и сам не знал, почему вдруг назвал Мальту. Просто попалась недавно на глаза статья в очередном ярком журнале – Нинка покупала их во множестве и открытыми разбрасывала по квартире, – и там были фотографии, необычные какие-то: огромные стены старинного форта, разноцветные парусные лодки, плывущие вдоль этих палево-серых суровых стен… Вспомнилась детская книжка про мальтийских рыцарей, и так после всех этих липких бесконечных забот захотелось детства, что аж зубы свело.
– На Ма-альту?.. – удивленно протянула Нинка. – Правда, что ли?.. Ой! – воскликнула она – наверное, до нее дошел смысл его слов. – Со мной? С тобой?!
– Ясное дело, со мной и с тобой, – улыбнулся Георгий.
И вдруг она села на пол и заплакала. Сигарета задрожала в ее руке, со звоном упало и покатилось под шкаф блюдечко. Нинка всхлипывала, шмыгала носом и утирала то нос, то глаза прядями своих густых волос. Георгий понимал, отчего она плачет, и ему почему-то было стыдно и неловко перед нею.
– Не рыдай, Нин, – сказал он наконец. – Ну подумаешь, что тут такого? Все же ездят.
– Ага, – кивнула она. – Все ездят…
Глаза ее сверкали, как темные мокрые бриллианты, и вид у нее был растерянный и счастливый.
За полгода, прошедшие после того, как Георгий увидел ее, лежащую на пестром сюзаннэ – не краше, чем лежат в гробу, – Нинка совершенно переменилась. Вся ее яркая внешность с едва ощутимым, по бабушке-грузинке, южным своеобразием словно промылась и засияла в полную силу. Даже удивительно было: как при том, что она почти не бывала на улице, курила день напролет, не прочь была выпить, – как при всем этом она не выглядела ни потасканной, ни помятой? Даже ослепительная бледность ее лица и легкая синева под глазами казались не болезненными, а выразительными.
– Ну, и мы поедем, – сказал Георгий. – Чуть позже только. Вот в себя приду…
Ознакомительная версия.
