Женился он на ней давно, еще в студенческие годы. Они вместе учились в Первом медицинском. И именно тогда у ее папаши был пик карьеры. Оттого и случилось так, что легкий флирт третьекурсника Левушки Г., завязавшийся на обычной студенческой вечеринке, неминуемо и немедленно привел его в загс. Если бы он поближе узнал ее, то убежал бы подальше, наплевав на все, но он ее и разглядеть-то толком не успел, как обротали молодца и под уздцы повели под венец.
На пятый день он опомнился и загоревал, да было уже поздно… Впрочем, горевал он не особенно долго. Его успехи в институте вдруг сделались блестящими. Он и сам от себя не ожидал такого…
Очень быстро и легко он стал круглым отличником и Сталинским стипендиатом. Потом секретарем комсомольской организации потока, потом лечфака. Его приняли в партию, а после окончания института сразу направили в Главную больницу, где он очень скоро стал заведующим кардиологическим отделением, а потом и главврачом.
Тут же вскоре в больницу пришла мама, у них начался обвальный роман, и он окончательно смирился со своей семейной жизнью.
Когда мама смеясь спрашивала Льва Григорьевича насчет «хвоста», она вовсе не шутила. Его жена после возникновения этого романа, разумеется, почувствовала перемену в семейных отношениях и, правильно оценив ситуацию, устроила за благоверным настоящую слежку. Причем сперва следила сама. Когда же это не принесло никакого результата, она, вместо того чтобы успокоиться, обратилась к своему высокопоставленному отцу, и тот отрядил ей двух профессионалов. Они-то однажды и выследили Льва Григорьевича.
Но к тому времени политическая звезда ее отца уже закатывалась, он был уже не в прежней силе, а потому все обошлось только грандиозным домашним скандалом с битьем дорогих сервизов и самого Льва Григорьевича, который, чувствуя свою вину, не сопротивлялся и философски сносил побои. На этом дело и кончилось, но, видно, не до конца… Когда началось дело «врачей-отравителей», Льва Григорьевича забрали. Ни она, ни ее отец и пальцем не пошевельнули, чтобы его спасти.
А моя мама поехала за ним.
Лев Григорьевич там и погиб. Он ушел под лед вместе с машиной, когда переправлялся через замерзшую реку, чтобы попасть на далекий прииск к заболевшему начальнику конвоя. К простому заключенному его, разумеется, не повезли бы.
Мама умерла два месяца спустя от пневмонии, как было сказано в официальной справке.
Вскоре к нам заехала бывшая колымская заключенная, назвавшая себя Дусей, хотя, на мой взгляд, ей было не меньше семидесяти лет. Она была там маминой пациенткой и сохранила благодарную память о ней на всю жизнь. Дуся рассказывала, что в маму смертельно влюбился начальник лагеря, где сидел Лев Григорьевич. Это, по мнению зеков, и стало причиной его гибели. С этой машиной, ушедшей под лед в том месте реки, где и тяжелые трактора ходили, дело было явно нечистое. Люди говорили, что в тот день слышали глухой взрыв со стороны реки…
А потом жена начальника лагеря, узнав, что муженек обхаживает врачиху-вольняшку, принялась ее травить. Проходу не давала. И в конце концов отравила в прямом смысле этого слова.
Проверить правильность медицинской справки или справедливость Дусиной версии у нас с бабушкой не было никакой возможности. Но бабушка, получив свидетельство о смерти и медицинское заключение, когда смогла без слез говорить на эту тему, сказала:
— Не верю я этим бумагам. Лизочка никогда не страдала простудами. И меня всегда инфлюэнца стороной обходила, и ты, слава Богу, росла — не кашляла… А написать можно все что угодно, бумага все стерпит…
Все это дает мне основание думать, что, скорее всего, была права Дуся, а не официальные бумаги. Так или иначе, но начальник лагеря (я потом видела его фотографию) жестоко за это поплатился. Правда, за ним обнаружились и другие грехи кроме этого, но за каким начальником лагеря в ту пору грехов не было? Только в них копаться никто не хотел, а тут нашлись охотники…
Так мы с бабушкой в начале 1951 года остались совсем одни. Мне тогда было уже пятнадцать с половиной лет. Тогда-то бабушка и рассказала мне, что Лев Григорьевич был моим родным, самым настоящим отцом. А мне об этом не говорилось под страхом смерти. Вот после нее все и выяснилось…
— Нельзя было, Машенька, никак нельзя, — объясняла мне бабушка. — Ты была маленькая и, как бы ни хотела, не смогла бы сохранить эту тайну. Вот представь, что втерся бы к тебе в доверие какой-нибудь подосланный тип, а они на это мастера, умеют подъехать… Завел бы он разговор издалека, исподволь, вкрадчиво и подвел бы тебя незаметно к вопросу, мол, а какие же болезни лечит твой папка, какой он такой доктор? Ты бы и рада была объяснить, что лечит он сердечки у всяких важных дядей и потому его на черной машине возят…
— Но они с таким же успехом могли спросить и про дядю, который к нам часто ходит, — возразила я.
— Дядя ходит — это одно, а папа — совсем другое, — задумчиво сказала бабушка.
Мне до сих пор очень обидно, что я не могла любить его как папу, а любила просто как Льва Григорьевича. Но и так я его любила очень сильно. Наверное, что-то чувствовала… И маму я очень сильно любила. У меня до сих пор стоит перед глазами картина, как они, веселые, красивые сидят за нашим круглым столом в гостиной, напротив нас с бабушкой, хохочут и кормят друг друга сочными персиками. И сок течет по их подбородкам и капает на палевую скатерть, потому что бабушка кружевную снимала перед обедом. Бабушка притворно сердится на них за это, а я заливаюсь вместе с ними…
Теперь я понимаю, что во многом повторила мамину судьбу. Я думаю, что бабушка избежала такой же участи только потому, что ей повезло с эпохой. Во времена ее молодости мужчины были другими. Они были смелее и свое человеческое достоинство ставили выше пересудов толпы.
Дело в том, что и бабушка, и мама, и я — все мы очень крупные и полные. И далеко не всякий мужчина отваживается к нам подойти и выглядит рядом с нами венцом творения и почтенным отцом семейства.
Если, конечно, смотреть на это со стороны.
Вот, пожалуй, и все, что я могу о себе сообщить, прежде чем приступить к моим воспоминаниям.
Для удобства обращения с историческим, по сути своей, материалом, чтобы вы не запутались в именах и годах, я была вынуждена ввести в повествование жесткую хронологию и присвоить всем основным действующим лицам порядковые номера.
Итак…
1
О любви я начала думать рано, в шестилетнем возрасте.
В детский садик меня не отдавали, потому что дома всегда была бабушка, которая и накормит вовремя, и оденет, и прогуляет. Вот прогулки-то и были предметом наших постоянных с ней раздоров.
