Наталия Терентьева - Знак неравенства

— Ты разве не рад, Денис? Скажи мне? Совсем не рад? Ты же сам этого хотел…

Хотел… Мало ли чего кто хочет! Когда это было!.. В одиночестве опустевшей квартиры чего только не захочешь и не придумаешь! Ну да, сказал как-то: «Роди мне сына…» Что-то вроде того… Потом момент прошел. И что было делать? Отказываться от своих слов? Обидится, приходить не будет… А к тому же так иногда хотелось зазнавшейся, независимой Оксанке показать козью морду! Хоть как-то! Хоть чем-то!

Только вот ребенок у Алены почему-то сразу не получился, и Денис постепенно успокоился… Дурак! Легкомысленный идиот! Сразу не получился, а через год — получился! Если, конечно, это его ребенок… Денис попытался зацепиться за эту спасительную мысль, но она легко ускользнула. В этом у него сомнения почти не было. Надо было хоть раз видеть эти ее глаза, с нежностью смотрящие на него… Доверчивые, нежные, глупые глаза… Ох…

Денис пустил горячую воду и постоял под ней, чувствуя, как постепенно расслабляется его как будто окаменевшее тело.

Но не пошла она «исправлять ошибку». Да и глупо было на это надеяться: в ее-то не очень уже юном возрасте — первая беременность… Почему-то в это он верил. И все-таки продолжал надеяться, что как-то все само утрясется, рассосется… Может, слабая, тонкая Алена не выдержит своей собственной боли, слез, и не прикрепится у нее там ничего, выйдет наружу… это… которое может испортить всю его жизнь и о котором она уже говорит как о живом ребенке…

Однажды она позвонила ему и растерянным, испуганным голосом попросила его купить какое-то лекарство, по возможности срочно. У него замерло сердце.

Он поехал в аптеку, прочитал по бумажке название, и фармацевт сочувственно взглянула на него:

— Угроза?

Денис не понял:

— Что-что?

— Угроза выкидыша у жены?

Денис судорожно сглотнул и кивнул:

— Д-да, то есть вроде нет… Не знаю, для чего это, наверное, сама придумала, любит всякие таблетки… — забормотал он. — Ничего такого нет…

Он купил лекарство, но Алене звонить не стал. «Как бог даст… — отгонял он весь вечер свои сомнения. — Не помогать и не мешать… Что мы можем? Ничего, только все запутываем своей суетой… Суетись — не суетись, а от судьбы не уйдешь… Еще неизвестно, что лучше? Плодят бедных, несчастных, никому не нужных детей… Эти мамы-одиночки с высушенными тоской и бедностью лицами и ненавистью ко всему миру… И вообще… Сколько голодных брошенных детей… В общем — сама позвонит, если нужно, а то придумывает вечно себе какие-то болячки…»

Ночью он кряхтел, ворочался, вставал пить то воду, то выдохшееся пиво, уснул только под утро. А придя на работу, сразу позвонил Алене. Она, не слушая его оправданий, радостно сообщила:

— Ты знаешь, а это у меня, оказывается, никакая не угроза! Просто… ну, тебе это неинтересно. И не надо никакое лекарство покупать. Ты не купил еще?

— Н-нет… То есть я узнал, где оно продается, сейчас поеду…

— Не надо, Денис, спасибо, все у меня хорошо…

— Ага, ну, давай, я позвоню… Я побегу, ладно?

— Да, беги. Конечно.

Наверное, она что-то поняла. Или почувствовала, она так всегда все чувствовала… Больше ничего не сказала и не спросила, но затаилась и совсем перестала ему звонить. И сама не подходила к телефону. Денис знал, что она, конечно, дома — куда ей пойти-то? У матери в квартире вечный дурдом со студентами и этими ее безумными фигурами и корягами… К подруге тоже вряд ли… Скорей всего, она со своим дурацким определителем просто не берет трубку, видя его номер. Но что она там делает? Ревет? А может быть — уже избавилась? Сама… Как там говорил сердечный друг Дениса, верный Эмиль? Надуманная проблема, ведь все проще простого: в горячую ванну и водки с перцем — у нее же стоит в баре та бутылка, которую он, Денис, не допил в прошлый раз… Или попрыгать с аквариумом…

Но у Алены нет аквариума… У нее нет мозгов, нет гордости… И нет денег. А это значит вот что: она перечеркнет всю его жизнь. Денис вдруг понял отчетливо и ясно, что будет через три, четыре месяца. А может быть, раньше или чуть позже… — ничего больше не будет. Жизнь, его жизнь кончена. Оксана никогда ему этого не простит. Как она ничего никому не прощает, а уж ему-то, обязанному ей так многим, — тем более не простит.

И у него не останется никого и ничего. Ни веселой Маргоши с тугими щечками, родной, ни на кого не похожей, но все равно любимой и единственной. Ни гордой Оксанки, рядом с которой можно лечь и пролежать всю жизнь, читая «Науку и жизнь» и смотря канал «Культура»… Не будет прекрасной работы, которую ему устроила Оксана, с молодыми хамоватыми сотрудниками, впятером тянущими всю фирму, напролом, лишь бы заработать, лишь бы прорваться, не важно, какими средствами, лишь бы не вернуться к себе в тмутаракань с дырявым карманом…

Не будет машин, которые у него бьются, как старые чашки: чпок! — и еще одной машины нет, чпок — и у другой капот на бок свернут… А под окном уже новая стоит… И записка, матом — как это Оксанка так лихо научилась за последние годы и ругаться, и шутить матом? «Это — последняя, Деня. Разобьешь, за новую придется тебе самому покорячиться».

Не будет роскошной Оксаниной дачи, двухэтажного особняка, с камином, медвежьими шкурами и сторожевыми ротвейлерами. Она купила ее целиком, со всем содержимым, у проигравшегося вчистую депутата. Конечно, что ему камины и шкуры — суета сует. Но там, наверху, есть комнатка, куда надо подниматься по скрипучей лестнице и где можно запереться на маленький медный навесной крючок… И если сесть за стол в этой комнате, включить компьютер и смотреть в окно, на громадные ели, на прекрасный закат — в голове иногда рождаются такие мысли… такие прозрения… Только записывай, твори, его неоконченная диссертация еще ведь удивит всех… Но ничего этого не будет. Ни елей, ни закатов, ни ежемесячной надежной зарплаты, которая растворяется у него в руках за две недели, ни строгой и любящей Оксанки, ни сопящей умненькой Маргоши, ни шкур, ни машин с шоферами, ни даже квартиры — не оставит же его жена в этой квартире… Не будет ничего.

А будет — глупая пузатая Алена, инфантильная, беспомощная, со своей навязчивой любовью и покорными ласками. А потом — орущий ребенок в вонючих пеленках из старых простынь, с диатезом и зеленым поносом.

Будет однокомнатная Аленина хрущоба с фотографиями ее чванливых родственников без копейки за душой и нелепыми игрушками ее покойного папаши — бутафорскими пистолетами, деревянными слонами и серебряными ложками, обгрызенными поколениями таких же восторженных дур.

Будет нищета, будет голод.

В шесть утра — на молочную кухню, за бесплатным питанием, чтобы сэкономить двенадцать рублей на кефире. И бегом обратно, дрожа от холода в залатанных ботинках и перешитом пальто, к ней, к этой дуре, у которой отвиснут груди и живот, расплывутся бедра и вздуются от стирки вены…