Они с Кейт закричали в один голос. Эммитт бросился к двери, сгреб дочь в охапку и прохрипел:
— Если еще хоть раз вздумаешь подглядывать, я из тебя всю душу вытрясу, поняла?
— Да… папа… — слезы душили ее и жгли лицо.
Он отшвырнул ее, как мешок с мусором, и повернулся к жене.
В ту минуту Кейт поняла, что детство кончилось.
Все последующие годы она придумывала, как сделать, чтобы отец не смел больше поднимать руку на маму. Она воображала, как ночью крадется на цыпочках к ним в спальню, откуда доносится звериный храп, и обрушивает на голову отца бейсбольную биту. Однако такие жестокие мысли посещали ее редко. Чаще она представляла, как привязывает его веревками к кровати, чтобы они с матерью могли беспрепятственно уехать отсюда навсегда.
Но ее слишком страшило возмездие, поэтому дело не шло дальше коварных замыслов.
Вот и теперь она всем телом ощущала знакомый холодный ужас. Что она могла поделать? Невыносимо видеть эти побои. Сейчас она вернется в дом и заслонит собой маму.
Врешь, никогда ты на это не отважишься, сказала она себе и снова разрыдалась. Она просто трусила, видя злобу отца, и становилась сама себе отвратительна.
Значит, избиения начались снова. В последние годы Эммитт было присмирел и не раз говорил, что встал на путь истинный.
Он бросил пить. Когда в деревенской церкви шла служба, он непременно сидел на передней скамье и требовал, чтобы жена и дочь были рядом. И все же Кейт знала, что в глубине души он остался прежним: угрюмым, холодным, чужим. Вся разница заключалась в том, что теперь он вечерами просиживал над Библией, а не над бутылкой.
Почему же он снова сорвался? Разозлился из-за денег? Повздорил со священником? Все может быть. Но одно Кейт знала точно: мать стала слишком слаба; если он опять возьмется за старое, она долго не протянет. Прямо хоть сдавай его шерифу. А что, это мысль, подумалось ей.
Надо бы с кем-то посоветоваться, но кому доверить свое горе? Никто не поймет, даже Энджи. И потом это так унизительно. Самолюбие никогда не позволило бы ей выдать семейную тайну.
Конечно, все кругом догадывались, и в первую очередь Энджи с матерью. Опухшее от слез лицо Кейт, загнанный взгляд, старые латаные платья выдавали беду дома Колсонов. В выразительных глазах Энджи нередко читался немой вопрос, но она никогда не требовала у Кейт объяснений.
Боже праведный, как же быть? Кейт зарылась поглубже в пахучее сено, сотрясаясь от рыданий. Она не находила ответа.
— Кейт, ты тут? — донеслось до нее.
Рыдания застряли у нее в горле. Она подняла голову и несколько раз моргнула, чтобы прогнать слезы. Наверно, послышалось. Ведь мать сейчас, должно быть, лежит в постели с мокрым полотенцем на разбитом лице. К тому же она никогда прежде не выходила разыскивать Кейт.
— Кейт, где же ты?
Ошибки быть не могло. Кейт хотела выпрямиться, но движения давались ей с трудом. От слез она обессилела.
— Я здесь, мама, — отозвалась она.
Кейт заставила себя подняться на ноги, откинула мокрые пряди волос и вытерла слезы.
— Как ты, девочка? — спросила Мейвис.
Кейт не ответила. Она вглядывалась в лицо матери. Даже в полумраке сарая на щеке отчетливо виднелся багровый кровоподтек. Тусклые седые волосы, стянутые в узел на затылке, и поблекшее лицо с мелкими заострившимися чертами делали ее похожей на птицу. Кейт ростом пошла в отца. От матери она унаследовала только темно-карие глаза и большую грудь.
— Я за тобой, дочка. Ужин готов.
Кейт покачнулась. Мама, неужели это все, что ты можешь мне сказать? — подумала она, а вслух спросила:
— А где… он?
— В церкви, — равнодушно ответила мать. — Ну, пойдем.
Ноги их увязали в грязи, где копались облезлые куры. Мать с дочерью шли в молчании, не произнося слов утешения, не касаясь друг друга. Кейт била дрожь, но не от вечернего холода, а от подступившего отчаяния.
Когда они вошли в дом, отчаяние переросло в решимость. Дом словно стал еще мрачнее. Кейт словно со стороны увидела эти неприветливые стены. Угасающие лучи солнца пробивались сквозь засаленные занавески на давно не мытых окнах. Из кушетки торчали клочья ваты. Линолеум на полу протерся и давно потерял свой цвет. Ее комната была ничуть не лучше, хотя она и пыталась как-то украсить ее, покупая всякие мелочи на деньги, заработанные присмотром за соседскими детьми.
С каждым годом рубленый деревянный дом ветшал и приходил в упадок. Вместо того чтобы вести хозяйство на ферме, Эммитт целыми днями просиживал над Библией, надеясь на чудо Господне.
Пока отец не бросил пить, мать брала на дом стирать и гладить белье. Но «встав на путь истинный», он запретил ей работать, ссылаясь на то, что Библия предписывает добывать хлеб насущный отцу семейства, хотя сам пальцем о палец не ударил, чтобы прокормить семью.
Кейт ненавидела и этот дом, и свою жизнь.
— Иди, мой руки. Я тебе дам поесть, — голос Мейвис звучал без всякого выражения.
— Мама, я хочу у тебя кое-что спросить.
— Сейчас не время, дочка. Беги руки мыть.
Кейт чуть не закричала от бессилия. Она вышла и через пару минут вернулась в кухню, старательно помыв лицо и руки, но не избавившись от ощущения какой-то грязи.
— Скажи, почему отец снова тебя бил? Ведь такого уже давно не случалось.
— Тебе этого не понять, — Мейвис стояла у плиты спиной к Кейт, помешивая варево в чугунном котелке.
— Мама, прошу тебя!
— Он добрый человек. Ему просто… приходится нелегко.
— Если я когда-нибудь выйду замуж, — сказала Кейт с яростным блеском в глазах, — мой муж не станет так со мной обращаться. Пусть только попробует — я… я его убью.
Жестокие слова Кейт поразили Мейвис. Она обернулась и в упор посмотрела на дочь:
— Кейт Колсон, не смей так говорить, Господь тебя покарает.
Наверно, уже покарал, подумалось Кейт.
— Твой папа, он… он любит меня. Помни об этом. И тебя он тоже любит.
Кейт тяжело опустилась на стул.
— Нет, мама, не обманывай себя. Он негодяй.
— Нельзя говорить так об отце. — Она снова повернулась к плите. — Ты многого не понимаешь.
Кейт сжала кулаки:
— Мама, я уже не маленькая, мне шестнадцать лет. Скажи мне правду.
— Ты еще ребенок.
Кейт захотелось схватить мать за плечи и встряхнуть, но она сдержалась.
Мейвис дрожащей рукой поправила шпильку:
— На ферме дела идут из рук вон плохо, а папа гордый, ты сама знаешь.
— Я не припомню, чтобы у нас когда-нибудь дела шли хорошо, — в глазах Кейт блеснул гнев. — Мне ненавистна эта нищета. Все, кроме Энджи, надо мной смеются, — у нее задрожали губы. — Мне даже краситься не позволено.
