Затем я поворачиваюсь на носках, щелкнув пальцами, подзываю черного официанта, который выглядит вполне оригинально, как Денцел Вашингтон,[10] обнимаю его за талию и медленно иду к выходу – покачивая своими не худыми бедрами. Даааа…
Я печально вздохнула. Потом пошла домой.
Никем не привеченная. Присмиревшая. Но с твердым намерением восстановить свое достоинство завтра с утра.
Какой-то раздраженный черный дрозд вырывает меня из моих мрачных размышлений. С перил балкона он бросает сердитые проклятия – стокатто в сумеречное утро, брюзжит, вовсю старается.
Брюзжание мне нравится. Я тоже люблю это дело. Но брюзжать все время – надолго меня не хватит.
Без двадцати шесть. Я знаю, почему проснулась ни свет, ни заря. Иначе и быть не могло. После такой-то ночи. Но сегодня великий день. Сегодня я сделаю то, что раньше только грозилась совершить.
Сестренки! Часто ли вы запускали стаканом в стену, по крайней мере в мыслях, и злобно кричали: «С меня хватит! Ты больше меня не увидишь!» А случалось ли вам, схватив косметичку и восстанавливающий крем от Клиранс, хлопнув дверью, покидать дом? Дом, в котором ваш мужчина в это самое время наливает бокал хорошего красного вина и включает телевизор, прекрасно зная, что в следующие двадцать минут вы так и так будете стоять в дверях?
Приходилось ли вам возвращаться, только потому что он не побежал за вами?
Как часто вы снова ждали разговора, хотя знали, что говорить больше не о чем?
Так же часто, как я?
Тогда вам нужно организовать группу самопомощи для женщин, которые слишком много грозятся и слишком мало действуют. Разумеется, без меня. Я для разнообразия сделаю серьезный шаг.
Я осторожно отнимаю у Филиппа свою пуховую подушечку. Сантиметр за сантиметром тяну из-под спящего мое покрывало из ламы. Он деликатно причмокивает, энергично натягивает часть одеяла на себя и бесцеремонно в него заворачивается. Его волосы, если смотреть сзади, выглядят так, будто на его голове ночевало стадо коз, которые только что это место покинули.
Неужели же это будет последнее, что я увижу, бросив на Филиппа фон Бюлова прощальный взгляд?
С меня хватит.
Я иду на кухню и включаю кофеварку, хотя Филипп и по сей день считает, что я не умею ею пользоваться.
Я думаю, Филиппу фон Бюлову понравилось во мне то, что я его ошеломила. Ну, нужно добавить, это было не совсем приятное удивление, хотя мужчина его профессии должен настолько привыкнуть к неприятностям, что его не легко будет вывести из равновесия.
Филипп и его партнер-шеф Юлиус Шмитт – самые видные из виднейших адвокатов в Берлине. Филипп, например, ведет договоры о рекламе и большей частью своего состоянии он обязан резиновому мишке Томаса Готтшалька и шариковому дезодоранту Штеффи Граф. Я думаю, Филипп также имел дело с этой легендарной позорной аферой Йоганнеса Б. Кернера, который рекламировал йогурт, вертящийся вправо. За это Филиппу до сих пор немного стыдно, но я считаю, ему следовало бы знать заранее, что с этим Йоганнесом Б. Кернером вечно случается что-то такое, за что потом приходится стыдиться.
Филипп также ведет тяжбы с журналами, распространяющими ложные сведения о его доверителях, или защищает богатых людей. Последним был банкир, которого сосед обвинил в том, что четыре старых дуба, стоящие между виллой банкира и берегом озера Шлахтензее, были повалены ночью бригадой косовских албанцев. Филипп выручил беднягу.
Тэкс, тэкс, покупается, значит, домишко за шесть миллионов, перестраивается миллиона так за три, ландшафтные архитекторы и целая орда садовников делают на этом состояние – а единственное, о чем спрашивают товарищи по работе на вечеринке по поводу новоселья: «А почему не видно озера?» Нет, так, действительно, никуда не годится.
Филипп пережил много унижений. Он однажды намекнул мимоходом, что ему даже пришлось представлять интересы Юргена Древа и Женни Элверс. И несмотря на все это: мне удалось задеть его за живое.
Филипп навещал в Гамбурге свою сестру. Она праздновала свой день рождения. Было около половины третьего утра, когда на обратном пути в отель он резко протрезвел. Позднее он любил рассказывать в веселой компании, что предстало его изумленному взору:
«Была теплая летняя ночь, я возвращался пешком в гостиницу «Атлантик». Свернув на улицу Шмилинскиштрассе, я вдруг почувствовал запах жженой пластмассы. Я увидел маленького, возбужденного человечка в темном балахоне с капюшоном, скакавшего вокруг какого-то горящего предмета. Совершенно гротескная фигура! Я хотел вызвать по мобильнику полицию, как вдруг маленький человечек обернулся и посмотрел на меня явно испуганно.
Это была женщина! Из-за капюшона я мог разглядеть только ее лицо. Собственно – одни глаза – огромные, круглые карие глаза. И над ними еще – остатки бровей. Все вместе выглядело как слегка подпаленная монашка-медвежонок. Помнится, я еще подумал, что она хорошо бы смотрелась на следующих Олимпийских играх в качестве талисмана. Несколько секунд мы стояли, уставившись друг на друга. Позади нее поднимался густой дым и сильно воняло. Я спросил ее, что случилось, а она, в свою очередь, спросила меня, не хочу ли я пойти своей дорогой и сделать вид, что ничего не видел. Слеза упала из огромного глаза. Прямо мне в сердце. Я взял ее за руку и посмотрел поверх капюшона, что же горит: почтовый ящик полыхал пламенем. Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал себя очень счастливым».
Разве не звучит это из его уст вполне романтично? Но все было, конечно, не так. А абсолютно по-идиотски! Полная глупость, впрочем легко объяснимая.
Я уже упоминала о моем друге Хонке, с которым рассталась из-за его бегающей трусцой валькирии. Мне тогда легко было справиться с этим. Две недели я была одиночкой поневоле, лето было жарким, я похудела от волнений на четыре килограмма, мне казалось, что я прекрасно выгляжу, хотя в ту ночь я не выспалась и была в плохом настроении, потому что думала, что не бывать мне счастливой, если не верну Хонку.
Ну, ладно, я с ним скучала, обманывала его. Но это еще не дает права другой с ним скучать и его обманывать.
Я все поставила на карту. На почтовую карточку. Я написала: «Хонка, ты моя жизнь! Вернись ко мне, и ты никогда об этом не пожалеешь! Всегда твоя куколка».
Открытку я бросила в почтовый ящик около двух часов ночи. Следующая выемка писем – в 7 часов.
В два двадцать мне стало ясно, что я – самая большая идиотка на свете.
Что я наделала?!
Что?!
Когда в полночь воздух теплее 22 градусов, женщины склонны вытворять такое, на что никогда не пошли бы при пятнадцати градусах. Жара всех отупляет. И неудивительно, что в южных странах Европы меньше людей с высшим образованием, чем в холодных, с обильными осадками, регионах континента. Я живу в Гамбурге, я не привыкла к такой жаре. Я вовсе не хотела возвращать Хонку! Совсем нет! А вдруг он из-за своей патологической любви к правде покажет мою открытку своей грязной аптекарше! Вполне в его духе! Что делать?
