– Истинно, отче, – смиренно ответила Феодосия.
– А с бани все и начинается… Римская империя сколь могуча была, а взяли моду их патриции решать дела в банях, термах по-ихнему, по-римски. А где баня, там, известно, и блуд, и грех содомский. И рухнула империя!
– Ой, батюшки! Из-за бани?! Али сваи подгнили?
– Все прогнило насквозь!
– Спаси и сохрани…
– А ты, Феодосия, теперь как в баню пойдешь, так и вспомни Римскую империю.
– Непременно, отче, помяну их, грешных.
– Или ложилась на живот на землю?
– Одиножды только, – призналась Феодосия, – в норку мышиную хотелось взглянуть. Уж больно интересно мне стало, как там, у мышей, хоромы подземные устроены? И кладовочки, небось, есть, и спаленки?
– Разглядела? – с неподдельным интересом спросил отец Логгин.
– Нет, зело темно в норке было.
– То не с похотью, то не грех, – успокоил отец Логгин. – Говорила другому про его срамоту?
– Золовке внове сказала: ох, Марфа, отъела ты гузно! А батюшке в сердцах рекши, мол, хозяйство вести не мудями трясти.
– И что же он? – заинтересовался отец Логгин.
– Огрел меня поперек спины поленом.
– Верно содеял! А подсматривала ли ты чужую срамоту в бане, либо тайно, либо во сне, либо у сирот?
– Аз, отче, не подсматривала, так ведь он так в глаза и лез! Леший, говорю, черт, ты ведь мне око елдой своей кривой выколешь! А он знай себе ржет…
– Ладно-ладно, после доскажешь, – замахал дланью отец Логгин. – Замолвила ли срамное слово ради похоти?
– Нет.
– Не мочилась ли, не стыдясь мужчин?
– Ой, нет.
– Хватала ли чужого мужа за лоно?
– Да и своего-то не хватала…
– Добро… Прикладывала ли бороду чью или голову к сраму смеха ради?
– Нет, отче, как можно?
– Хулила ли жениха или невесту?
– Жениха хулила. Брат мой женился и перед самым пиром рекши: добро бы у невесты манда, как у тещи, была широка. Прости мя, Господи! Я брата и похулила за такие бесстыжие словеса.
– Ну то не грех. Или обругала хромого, кривого или слепого? Или мертвеца грабила?
– Ох, отче, я их боюсь, мертвых-то…
– Смерти не надо бояться, ибо душа наша бессмертна.
– Да у нас тут бродил по Тотьме один… Помер, а все приходил потом ночами глядеть, не путается ли жена с кузнецом? Спаси и сохрани!
– Ладно-ладно, больно ты говорлива.
Отец Логгин повспоминал еще вопросы кающимся, но более ничего не припомнил. Переведя дух, отче смиренно приказал:
– Поклонись, чадо, и покайся разом во всех грехах, вольных и невольных.
– Отче мой господин, – радостно произнесла Феодосия, покаявшись, – как же мне на душе теперь благолепно! Словно зарница летняя всю меня осветила… Никогда еще каяться мне так приятно не было… Какой же ты, отче, книжный, краснословный… Сколько было у меня покаяний, а это – самое светозарное. Отродясь отец Нифонт так душеньку мою не очищал многими вопросами.
– Что же многоуважаемый отец Нифонт у тебя вопрошал? – зардевшись от удовольствия, поинтересовался отец Логгин.
– Да бывалочи спросит: «Ну что, Феодосия? Девства еще не растлила?» Да с тем и отпустит.
Отец Логгин звонко сглотнул.
– Так ты разве не мужатица, а девица нерастленная?!
– Истинно, отче.
– И с мужем не была?
– Что ты, отче?!
– И сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– Так зачем же ты?.. Так почто же ты на вопросы мои отвечала, которые для жен предназначены?
– Аз первый раз с таким книжным попом беседую. Как же не отвечать на эдакие умные вопросы? Я сегодня Господа нашего возлюбила так же вяще, как братика Зотейку – чадо сладкое. Сколько же вопросов Господь нам, грешным, приготовил! И о каждом-то грехе нашем Он позаботился! И для всякого срама книжное слово сотворил. И ты, отче, все словеса вызубрил?
– Слово Божье зубрить не в тягость, – скромно ответствовал отец Логгин. – Разве тяжело мед черпать и устами пить? А словеса Божьи – тот же мед. Я кроме теологии и других наук много знаю: и лексику, и греческий, и космографию… Но слово Божье мне интереснее всего.
– Как же сильно ты, отче, Бога любишь… – восхитилась Феодосия.
– Люблю! – с жаром подтвердил отец Логгин.
– Вот бы мне так же Его возлюбить!
Феодосия поклонилась и с затуманенным взором отошла в сторону, ожидая причастия.
…Отец Логгин выпорхнул из церкви боевитым весенним воробьем. Огляделся окрест восторженным взором, глубоко вдохнул свежий зимний аер. Церковь Крестовоздвиженья сияла под снегом в солнечном свете, как архимандрит в праздничных ризах. Яичком желтела вдали свежесрубленная часовенка. Головным сахаром высились сугробы. Пахло сосновой смолой, хлебом и благовонием кадила.
Отец Логгин вспомнил с радостным умилением огоньки алых и желтых восковых свечей, что божьими пчелками золотились пред алтарем, намоленные лики святых угодников, с одобрением внимавших его, отца, четкой, методологически выверенной службе, и, вдохновенно перекрестившись, воскликнул:
– Армония-то какая, Господи!
Удачное начало духовной карьеры, и Тотьма, пестревшая избами, хоромами, церквами и торжищами ярко, как расшитой женский подголовник, и, самое главное, свое несомненно удачное исповедание рабы Божьей Феодосии, ее духовное очищение и зарницей вспыхнувшее влечение к Богу – все это слилось в ликующей душе отца Логгина в благообразное и современное слово: гармония!
Отец Логгин, не удержавшись в скромном смирении, откровенно наслаждался своей яркой победой на запущенной ниве тотемской суеверной, грешащей язычеством, паствы.
«А что, похоже, вылеплю я из Феодосии истинную рабу Божью. Одна только беседа, и она уж Бога возлюбила, как братца, чадо отдоенное, Зотейку. А что коли стану я таким для нее пастырем, что ради любви к Господу пренебрегнет она отцом и матерью, оставит мужа и праздную женскую жизнь, как оставил ради Него отца и мать Христос? Что как – так я постараюсь, что тщением моим уйдет Феодосия из суетного этого мира в терем духовности? И тем сильнее будет моя победа, что раба Божья Феодосия – девица прелестная, самой природой предназначенная для осуществления женского замысла».
Такие тщеславные мысли заполняли отца Логгина, стремительно шедшего к виталищу своему на Волчановской улице. В розмыслах сиих уж зрил отец Логгин себя самым уважаемым святым отцом Тотьмы, всей Новгородской епархии, да что там – самой Московии. Уж сам государь светозарный Алексей Михайлович вызывал отца Логгина к себе в Кремлевские палаты, дабы свериться с ним в последних достижениях теологической мысли. Дойдя до Кривого переулка, замахнулся отец Логгин и на написание своею рукою и мыслию нового канона, где будут отражены все заграничные греческие скрижали, озаренные зарницами русских достижений. Видел уж он сонмы изографов и писцов, что будут разрисовывать измысленные им – с Божьей помощью! – книги. И поедут за теми книгами духовные послы со всего света, и встанут в ряды Христовой веры даже зломрачные африкийские язычники, что ходят ныне с нагим срамом. Ибо талантлив и книжен отец Логгин, и не его в том вина – так уж от Бога дано!
