— Это яд. — Я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно.
— Кого волнует? — Фрэнки смотрит на меня, отвечая таким же острым взглядом. Его глаза — кобальтовые близнецы моих, короткие колючие волосы — такие же блестящие иссиня-черные. Но там, где я крупная и массивная, он длинный и худой, вылитый Фрэнк.
Мой взгляд сначала скользит в сторону. Я тушу сигарету в пустом стакане, стоящем на стойке, и начинаю раскладывать продуктами. Он слишком молод, черт возьми. Кто-то должен сказать ему, кто-то в этом доме должен хотя бы изобразить родительскую заботу.
— Мне не все равно. Ты еще не готов к таким вещам.
— Хорошо, ма. — Фрэнки закатывает глаза.
— Я серьезно. Ты хочешь, чтобы тебя снова отстранили от занятий? — Конечно, я не говорю ему, что меня саму только что отстранили. Он пойдет прямо к маме, а я планирую сохранить все это в тайне. Фрэнк пропал, а мама настолько не в себе, что даже не заметит разницы.
Он просто пожимает плечами.
— А кого волнует?
Я ненавижу эти слова, даже когда они вылетают из моего рта.
— Ты знаешь, что скажет Фрэнк.
— Отцу пофиг. — Но его голос теряет часть своей решимости. Мы все знаем, что Фрэнку не все равно. Очень сильно. Хорошие оценки — это единственное, на что ему не наплевать, когда дело касается его детей.
Я заканчиваю убирать продукты. Сминаю бумажные пакеты в два шара и бросаю их в мусорное ведро под раковиной. И мусорное ведро, и раковина переполнены. Посудомоечная машина сломана. Опять. Придется мыть всю посуду вручную.
Поворачиваюсь как раз в тот момент, когда Фрэнки пинает голень Аарона под столом. Аарон съеживается, пригибает голову. Там, где Фрэнки жесткий и твердый, Аарон мягкий. Даже черты его лица податливы: щеки пухлые, нос плоский, глаза широко расставлены и раскосые по углам, как будто они начинают растворяться в остальном лице. Мы с Фрэнки унаследовали тонкие, изящные черты нашего отца, но Аарон похож на нашу мать.
Внутри меня бурлят эмоции. Я хочу защитить его, оградить от тех, кто может причинить ему боль, но не могу. Я даже не могу защитить его от людей, которые живут в этом доме. Он должен научиться делать это сам. Он должен научиться быть сильным.
— Постой за себя, Аарон.
— Он не посмеет, — отмахивается Фрэнки. — Аарон боится. Слабак Аарон не знал бы, что делать, даже если бы на него напала девчонка.
Аарон сидит над блокнотом для рисования, его грязные кудри падают на лицо. Фрэнки наклоняется через стол и выхватывает его.
— На этот стол так интересно смотреть, правда? — Фрэнки бросает блокнот на пол.
Аарон сжимает карандаш, который держит в руке, побелевшими костяшками пальцев. Он ничего не говорит, ничего не делает. Он просто принимает это.
— Прекрати, Фрэнки. Оставь его в покое. — Страх за Аарона сжимает мне горло. Я возвращаю ему блокнот для рисования и поглаживаю спину медленными кругами, как делала, когда он был маленьким. — Все в порядке. Ты в порядке. Слушай, ты не можешь и дальше позволять людям издеваться над тобой, ясно? Даже Фрэнки. Ты должен постоять за себя.
Он кивает.
— Джексон Коул издевался над тобой сегодня?
Аарон смотрит вверх, слезы дрожат на его ресницах.
— Нет. Он не пришел в школу. Ты сделала то, что обещала?
— Я поклялась на мизинце, верно? Не волнуйся. Я позаботилась об этом. Он больше не будет тебя беспокоить.
Аарон вытирает сопли, капающие из носа, рукавом рубашки. Огромная ухмылка, которую он мне дарит, делает все это стоящим. Я бы сделала то же самое еще сто раз, невзирая на последствия.
Я включаю кран и начинаю мыть посуду. Я едва успела отмыть первую кастрюлю, как Аарон вскрикивает.
Развернувшись, хватаю Фрэнки за руку.
— Ты опять его пнул? Что я тебе только что сказала?
— Да пошла ты, Сид-Ней!
— Заткнись! Хочешь разбудить маму?
Слезы блестят в уголках его глаз.
— Ты делаешь мне больно!
Осознав, как сильно я стиснула его руку, отпускаю ее, но недостаточно быстро. На верхней части руки Фрэнки появляются четыре красных полумесяца. Чувство вины пронзает меня, острым лезвием вонзаясь прямо между ребер. Я только что облажалась. Опять.
— Прости меня. Я не хотела этого. Фрэнки, я..
— Сидни! — Мама стоит в луже солнечного света в дверном проеме кухни, ее ночная рубашка туго обтягивает ее тучное тело. Каштановые волосы вьются и липнут к шее. Ее лицо опухло, глаза стеклянные, расфокусированные. — Что это за шум? Кажется, я просила вас вести себя тихо.
Я сжимаю и разжимаю кулаки по бокам. Злость вытекает из меня, и внезапно я чувствую себя очень, очень усталой.
— Тебе лучше вернуться в постель, ма. Ты же знаешь, что тебе нехорошо.
Не хочу, чтобы мальчики видели ее в таком состоянии. Я беру маму за руку и веду ее по узкому коридору обратно в спальню. От нее пахнет потом и алкоголем.
— Ты обижаешь мальчиков?
— Нет! Я имею в виду, это случайность. Мне просто… мне жаль. — Я должна быть лучше. Я должна контролировать гнев, который поглощает меня изнутри. Я не могу позволить ему коснуться их. Это моя работа — заботиться о братьях, защищать их. Никто другой этого не сделает.
— Все, о чем я просила, это немного тишины и покоя. — Ее голос хрипит. Она ложится, и я накидываю одеяло на ее полные ноги. — Ты даже это не можешь сделать нормально?
Я вздрагиваю. Не хочу, чтобы ее слова задевали меня, но они все равно жалят. Они всегда жалят.
— Я стараюсь, ма. Хорошо?
На тумбочке валяются использованные салфетки, бутылочки «Адвила» и «Тайленола» и полупустые стаканы пива. Телевизор включен, как всегда. Я поднимаю стаканы с пивом, удерживая их в руках, чтобы не расплескать. В памяти всплывает мамин смех, давным-давно. Помню, как сидела рядом с ней за кухонным столом и рисовала, пока она занималась рукоделием или вязала мне шарф из шерстяной пряжи, которую позволила мне выбрать самой. Эти воспоминания такие давние, что уже помутнели.
— Как думаешь, твой отец будет дома сегодня вечером? — Она с надеждой смотрит на меня, как будто мой ответ может исполнить ее желание.
— Не знаю. — Я направляюсь к двери, переступая через несколько куч грязной одежды. Ненавижу запах этой комнаты, пропитанный потом, алкоголем и чем-то еще, чем-то затхлым и немытым. — Ты знаешь Фрэнка. Он то приходит, то уходит.
— Его нет уже несколько недель. Я пишу ему, а он никогда не отвечает. И не смей называть его Фрэнком. Уж тебе ли не знать. Ты и твой умный рот.
Я стою в дверях и смотрю на небольшой холмик ее живота.
— Тебе нельзя пить, ма. Ты беременна.
Взгляд мамы останавливается на телевизоре.
— Как только твой отец вернется домой, я перестану. Пара рюмок — это нормально. Все так делают. Фрэнк знает, как мне одиноко, когда его нет.
— Как скажешь. Слушай, я сегодня потратила все свои чаевые на продукты. Счет за электричество и воду должен быть оплачен в конце недели, — произношу слова медленно, с терпением, которого не чувствую. Я хочу вывести ее из ступора.
— Твой отец привезет деньги, когда вернется.
— Кто знает, когда это будет? Он всегда уезжает из города и оставляет нас ни с чем. — Он исчезает, мама ложится в свою постель, и все остальное остается на мне: счета, мальчики, готовка и уборка. Но даже если так, Фрэнк уехавший всегда лучше, чем Фрэнк здесь, с его нравом, его дыханием как от пепельницы и косым взглядом.
Она хмурится.
— Посмотри на себя, ты всегда говоришь о нем плохо. Ты пытаешься расстроить меня еще больше?
— Нет. Я пытаюсь сказать тебе, что мы на мели.
— Тогда мы позвоним тете Элли. Элли богата. Ну, достаточно богатая. — Она кашляет и вытирает рот о ночную рубашку. — В ее доме больше ванных комнат, чем у нас спален. Она могла бы дать нам немного, могла бы, но она никогда этого не делает… самодовольная старая карга. Она всегда считала себя лучше нас.
Тетя Эллен живет где-то в Огайо. Я не видела и не разговаривала с ней много лет. Она практически отреклась от моей матери, когда та вышла замуж за Фрэнка, как и остальные члены ее семьи. Была одна или две напряженные встречи. Я помню, как бегала по коричневой травяной лужайке с парой значительно старших кузенов. Помню, как ободрала колено.
