class="p">Увы. Этого я дать не могу.
Я разжимаю его пальцы, и он хмыкает.
Прожить боль утраты я смогу со свекровью и детьми, потому что с ними нас не связывает грязная ложь.
Подхватываю графин с апельсиновым соком и выхожу из кухни в столовую.
Часть меня вопит о том, что я теряю мужа, что сейчас самолично толкаю его в объятия другой и признаю свое поражение.
Ставлю графин на стол и иду в гостиную, где на диване нахожу Алису и дочку Яну. Лежат, обнимаются и молчат.
Яна в пижаме. Растрепанная, заплаканная и опухшая.
— Лева еще спит?
— Нет, — раздается тихий и мрачный голос Левы с лестницы. — Не сплю.
Выглядываю из гостиной. Сидит на лестнице.
— И давно ты тут сидишь?
— Да что-то шел и сел. Вот и сижу, — пожимает плечами. — Папа где?
— Папа накрывает на стол, — протягиваю руку. — Идем завтракать.
— Не хочу.
— А надо.
— А смысл?
— Смысл, Лев, в том, что ты живой, — к сыну выходит Гордей. — Вот такой простой смысл.
— Он что-нибудь сказал? — Лева смотрит на Гордея красными опухшими глазами.
— Нет, — у Гордея пульсирует венка на шее. — Лев, тебе не стоит об этом сейчас думать.
— Он быстро умер? — губы дрожат.
Гордей проводит рукой по лицу, смотрит в сторону и шагает к лестнице.Поднимается к сыну и садится рядом, а я пячусь и скрываюсь в гостиной.
Я сейчас тут лишняя.
— Мам, идем к нам, — сипит Яна.
Проваливаюсь в темноту и очухиваюсь на диване. Будто со стороны слышу мои тихие отстраненные словах:
— Завтрак остынет.
А затем я закрываю глаза.
Сознание цепляется за глупые мелочи в стремлении отвлечься от страшной реальности, в которой вся семья впала в отчаяние. Лучше переживать о завтраке, чем о похоронах, будущем и сложном разговоре с детьми о разводе.
Вздрагиваю, когда Алиса сжимает мою ладонь.
— Ему ведь не было больно? — доносится тоскливый шепот Левы, и Алиса закусывает губы.
— Нет, не было.
Гордей врет.
Сердечный приступ и боль неотделимы, но нашему сыну сейчас незачем это знать.
— Дедушка хотел отвезти меня на рыбалку в следующие выходные, — отстраненно вздыхает Лев, — а я ему сказал, что… не хочу. Что это тупо и неинтересно.
Гордей молчит, и раздаются глухие всхлипы.
Когда человек болеет, то семья все равно привыкает к мысли, что путь близкого скоро окончится, а тут все случилось внезапно, и мы оказались не готовы.
— Гордей, — подает блеклый голос Алиса и садится.
— Да, мам?
Она тяжело встает, шагает к дверям гостиной и выходит к лестнице:
— О чем вы говорили до… ты понял меня…
— Нет, не понял, — глухо отзывается Гордей.
— Может, ты ему что-то сказал…
— Например?
— Я не знаю, — голос Алисы безжизненный.
— Ты сейчас намекаешь, что я могу быть виноват в его приступе? — напряженно спрашивает Гордей.
— Нет, я… — голос Алисы вздрагивает недоумением, будто она вынырнула из омута безумия, — господи… нет… Гордей… нет… Я… да что же я такое говорю?
Алиса возвращается в гостиную, в ужасе прикрыв рот ладонью, смотрит на меня и закрывает глаза.
— Я не могу… — бубнит она в ладонь. — Я не могу здесь находиться… Я сама не своя… Зачем ты меня оставил, Слава?
— Па, ты куда? — обеспокоенно спрашивает Лев.
— Покурить.
— Гордей, — Алиса кидается из гостиной, — сыночек, я не хотела… милый, я не знаю, зачем это тебе сказала.
— Мам, мы не успели с ним поговорить, — отвечает Гордей. — Он мне позвонил, попросил о встрече. Я приехал к нему в офис, он ко мне вышел и… все. Все, мам. Больше ничего.
— Гордей… Я не подумала…
— Я знаю, мам, все нормально, — хлопает дверь и воцаряется гнетущая тишина.
— Я к папе, — Яна соскакивает с дивана и бежит босая из гостиной.
— Я с тобой, — доносится тихий и сухой, как веточка, голос Льва и его тяжелая поступь.
Вновь поскрипывает входная дверь, и опять воздух дрожит от всхлипов Алисы, которая поддалась черной безнадеге и слабости. И эта слабость обратилась в жестокий вопрос.
Глава 8. Толстая акула
Дни перед похоронами сливаются в один липкий непонятный комок, из которого я не могу выцепить ничего четкого и конкретного, кроме того, как отпускаю ладонь Гордея и говорю ему:
— Ты прав. Это ни к чему. Нас ждет только развод.
В этот момент я осознанно лишила меня и Гордея откровенного разговора в будущем. Теперь он точно не станет объясняться передо мной, ведь я приняла решение лишь на время сыграть спектакль для семьи, чтобы потом выйти из нее.
Я стояла рядом с ним на отпевании свекра, на самих похоронах, обнимала ревущих детей, а в голове начался отсчет до неизбежного.
— Мы все однажды умрем, — говорит Юрий Пастухов, который решил поймать меня в беседке и поболтать о жизни и смерти.
Толстый и жуткий мужик с мелкими зубами и острым взглядом. Один из деловых партнеров Вячеслава, и прицепился на поминках почему-то ко мне, будто больше не с кем повздыхать о несправедливости этого мира.
Я хотела передохнуть от толпы незнакомых мне людей, спряталась в беседке, но Пастухов нарушил мое тихое и задумчивое одиночество бесцеремонным вторжением в личное пространство.
На похоронах он очень внимательно следил за присутствующими, особенно за мной и Гордеем.
— Славик в принципе неплохо смотрелся в гробу, — хмыкает он.
Я разворачиваюсь к нему и вскидываю бровь.
— А что? Ты хочешь поспорить?
— Вы сейчас серьезно?
— Вполне.
И невозмутимо смотрит на меня.
— Такие разговоры…
— Какие такие? — он тоже вскидывает бровь. — Живым можно быть красивыми, а мертвым нет?
— Прекратите.
— Ой да ладно, — фыркает Пастухов и отмахивается от меня пухлой ладонью. — Есть такие страшные покойники…
— Остановитесь! — рявкаю я.
— Ладно, — Пастухов цыкает. — Могу закидать тебя тупыми банальностями, каким твой свекр был мировым мужиком, прекрасным семьянином, лучшим дедушкой, хватким дельцом и хорошим человеком.
— Оставьте меня.
— Что у вас с Гордеем? — Пастух резко меняет тему и тоже разворачивается ко мне.
Я аж открываю рот.
— Ага, — он щурится. — Что,
