Одно только настораживало Дрибницу. Они вместе уже больше двух лет, а плодов их любви почему-то до сих пор нет. А ведь они трудятся над этим каждую ночь! И не только ночь… Тогда почему же, почему?
Нет, он не был маниакально настроен на скорейшее рождение ребенка. И скорее, не над этим проектом трудился денно и нощно, а… просто любил Таню. Теперь ему было странно вспоминать, как когда-то, в бытность мужем Любки-распутницы, ему хватало одного сеанса… ммм, любви, если то, что он проделывал с нею, можно назвать этим святым словом. Даже сейчас, на пороге тридцатилетия, он не мог не то что сказать, а даже мысленно произнести слово "Секс". Фу, гадость какая! Секс — это грязь, разврат, это то, чем занималась Любка-шалава, грязная подстилка. А они с Таней… Они с Таней просто любят друг друга. Разве мог он когда-нибудь подумать, какое наслаждение может дать чувственная любовь? Это к Любке он приходил, когда рвался наружу животный инстинкт, сама природа требовала выхода первобытной энергии. Ему было противно прикасаться к Любке, даже когда он ничего не знал о ее грязном "хобби", неприятно было видеть ее обнаженное тело, потому-то он и старался по возможности меньше касаться ее, ни разу даже не раздел полностью. А Таня… Сердце сладко заныло: "Ласточка моя, девочка моя!" Он обожал ее, обожал каждый квадратный сантиметр ее тела, сходил с ума от каждой ее веснушки, боготворил каждую ее родинку… Ах, какие у его девочки родинки! Их было много, они щедро были разбросаны по ее драгоценному телу, и все маленькие, гладенькие, такие эротичные. Но две, две родинки были, пожалуй, самыми-самыми его любимыми объектами на ее теле. Совершенно идентичные и по форме, и по размеру, два коричневых пятнышка доводили его до полного экстаза, будили воображение. Одна расположилась в ложбинке между грудей, почти в центре, лишь слегка, буквально на пару миллиметров, сдвинувшись вправо. О, как заманчиво она красовалась в декольте! Сколько раз Дрибнице хотелось бросить все и немедля ни мгновения бежать домой, неся на руках драгоценную свою ношу, когда Таня, чуть склонившись над столом для рулетки, делала ставки, а в глубоком вырезе ее вечернего платья заигрывающе подмигивала, казалось, не родинка, а капелька прилипшего и растаявшего шоколада. Вторая родинка была на левой щиколотке, с внутренней стороны, и сверкала эротикой при каждом Танином шаге. Ах, как он обожал прильнуть к этой родинке губами, а потом подниматься выше, целуя ноги, бедра, плоский животик любимой, постепенно подбираясь ко второму любимому родимому пятнышку, крошечному и идеально круглому, словно наклеенная мушка! Уткнуться носом в ложбинку и вдыхать запах ее тела, восхитительный, такой возбуждающий. Она пахла росой и свежескошенной травой, лесом, морем, дождем и снегом. Она пахла всем, что так любил Дрибница, она пахла ПРИРОДОЙ!
Ну разве здесь уместно это грязное слово "Секс"? Разве это секс, когда перед ним на кремовых атласных простынях раскинулась сама богиня Венера, без капли стеснения закинув руки за голову и глядя на него то с нежной улыбкой, то с легкой иронической усмешкой, а иногда с откровенным вызовом и желанием. Разве это секс, когда он ласкает ее белое, словно светящееся изнутри тело, когда оно чуть заметно сперва, но все более бурно реагирует на прикосновения его пальцев? Когда набухают, становятся твердыми розовые бутоны ее грудок, откликаясь на блуждание его языка где-то далеко внизу, постепенно пробирающегося от родинки на щиколотке к внутренней стороне бедра? Разве можно назвать этим грязным словом слияние их тел воедино, когда они в едином порыве и ритме поют песнь матушке-природе, когда вдруг срывается сладострастный стон с ее чувственных губ?
Таня, Танюша… Дрибница лежал в постели, мечтательно зажмурившись. Рядом тихонько посапывала во сне его маленькая девочка, прикрыв самые замечательные, самые таинственные на свете глазки цвета осоки. Ах, как обидно! Ну почему, почему она так быстро засыпает? Ему так хочется еще приласкать ее, наговорить ей много-много теплых слов, рассказать ей, какая она необыкновенная, как он ее любит. Так хочется положить ее голову себе на грудь, путаться пальцами в ее шелковых волосах, шептать в любимое ушко милые глупости. А она опять спит! Где-то Вова читал, что обычно после сеанса любви мужчина сразу засыпает, а женщине еще долго хочется ласки. Ну почему же, почему у них все наоборот? Он сгорает от нежности, сходит с ума от потребности общаться с нею, ласкать ее, а она, только что стонавшая и извивающаяся в его руках, уже сладко, совершенно обворожительно и опять же возбуждающе сопит, доглядывая, наверное, третий сон. Где справедливость?
Дрибница не выдержал. Приподнял покрывало, полюбовался любимыми родинками. И так захотелось увидеть ее таинственный треугольничек. Интересно, он все еще приоткрыт, как распустившийся тюльпан, ведь совсем недавно, всего каких-нибудь несколько минут назад, "раскрылся" буквально в его руках. Но нет, словно и не было недавнего таинства, не было танца любви, — ее тело спало. Она лежала перед ним, вся такая чистая, нежная, и в то же время зовущая, манящая вглубь себя… Вова не выдержал и прильнул губами к закрывшемуся цветку, в надежде еще раз увидеть волшебную картину его пробуждения. Таня сладко застонала, подалась к нему дрогнувшим, готовым к принятию дорогого гостя, цветком:
— Лёшик, Лёшенька…
***
Два года бесконечного, казалось, счастья остались позади. Ревность, жгучая, смертельная ревность душила днем и ночью. Все чувства и мысли, с таким трудом отодвинутые в самый отдаленный уголок сознания, ненависть и презрение к падшей женщине — все вмиг всплыло на поверхность. Мысли перемешались. Калейдоскопом мелькали перед глазами картинки: обнаженная Любка в обществе голодных старых кобелей, гадкая усмешка Мамбаева: "Знаешь, довольно забавно всаживать в чужую беременную бабу", счастливая Таня почти уже ставшая женой сопляка-журналиста, дрогнувший под его языком цветок и чужое имя, слетевшее с ее прекрасных уст. Если два года назад приоритетной мыслью была та, что любимая, много лет желанная девочка оказалась вовсе не девочкой, а очень даже опытной женщиной, то теперь сводила с ума догадка, что он у нее — даже не второй мужчина. В прошлый раз он, пожалуй, с некоторой долей благодарности принял ее объяснение различия имен. Теперь же Володю день и ночь терзали смутные сомненья: может ли быть Андрей Алешей? Ведь она ни разу не попыталась назвать его самого иначе, как Вовой. Ну, еще Володя, или же просто Дрибница, но ведь никогда она не называла его Витей или, к примеру, Арнольдом. Тогда почему же Андрея она с легкостью называла Алешей? А потому. Потому, что… скорее всего, никогда она его так и не называла!
