Словно почувствовав мой взгляд, Матвей тоже оборачивается. Я не собираюсь прятать глаза. Не сейчас. Перед лицом финального расставания любая фальшь ощущается лишней.
«Пока», — выговариваю беззвучно и делаю самое сложное: улыбаюсь ему глазами, вкладывая в них всю свою искренность. Пусть у тебя всё будет хорошо.
Ответа не получаю, потому что Леонид, бессменный водитель Голдобина, закрывает за мной дверь. Я прикладываю ладонь к груди, пытаясь притушить мучительное клокотание, и снова улыбаюсь — теперь только ртом — едва рядом опускается Сергей Витальевич.
— На Зубовский, Лёня, — негромко распоряжается он и приподнимает брови: — Ты же не переехала?
— Нет. — Я откашливаюсь, потому что в горле встал ком. Такси Матвея и Веры в эту секунду трогается с места. — Нет, я всё там же.
* * *
— Катерина сейчас в Испании с внуком нянчится, — рассказывает Сергей Витальевич, пока мы делаем второй неспешный круг вдоль моего дома. Гуляем, как он и обещал. — У зятя сборы, и Настя, чтобы в четырёх стенах не чахнуть, решила махнуть к морю. У нас же там дача, если помнишь. У Саши ещё аллергия началась, вот и решили иммунитет поднять.
— Взрослая совсем стала дочка, да? Я помню, как она школу заканчивала.
— Не говори. Время так быстро летит. И чем старше становишься, тем быстрее.
Повисает молчание. Но оно не тягостное, а живое, правильное. Оно нужно для того, чтобы прочувствовать сказанное.
— Сергей Витальевич. — Дождавшись, когда Голдобин на меня посмотрит, я озвучиваю то, что давно хотела: — Знаю, что тогда своим уходом я сделала вам больно, и хотела сказать…
Голдобин морщится и поднимает руку, призывая меня остановиться.
— Лишнее, Стелла. Я с годами тоже многое пересмотрел. Иначе не ходили бы мы тут с тобой.
— Я помню ваши принципы и ваше отношение…
— Я ведь тоже бываю не прав. Людей нельзя держать на привязи. Не вещи же. Сам недавно понял — когда дочь замуж выдал и в Детройт отправил. Тяжело было очень. Ну ты меня знаешь же. Предпочитаю, чтобы свои были рядом, а тут такое… Видишь, как бывает. Умный-умный, а только в пятьдесят семь осенило, что любовь — это в том числе умение отпускать.
Проглотив очередной ком в горле, я киваю.
— Да. Я знаю.
— Ну что, вот подъезд твой, если память не подводит? — Голдобин кивает на оштукатуренный фасад дома. — Вылет в половине седьмого, ты говорила?
— Замечательная у вас память, Сергей Витальевич, — улыбаюсь я. — Да, в шесть тридцать. Но машину посылать не нужно. Мне проще на такси.
— Самостоятельные все стали, — ворчит он. — Ладно. Хорошо тебе долететь. Будешь в Москве — захаживай в офис. Кофе попьём, Аркаше кости перемоем.
— Обязательно. Матвея берегите.
— А чего ему сделается? — искренне удивляется Голдобин. — Он парень самостоятельный.
Значит, он ничего не знал и не понял. Вот и прекрасно.
Распрощавшись с Сергеем Витальевичем, я поднимаюсь к себе на этаж. С каждой секундой боль, оставшаяся в одиночестве, усиливает свой натиск. В прихожую я вваливаюсь, дрожа от невыносимого холода. Я ведь всё знала… Давно знаю. Это был мой выбор, потому что по-другому не виделось. Но чёрт, как же это больно.
«Сейчас, сейчас», — уговариваю я себя, пока на цыпочках бегу к ванной. На цыпочках — потому что от соприкосновения с холодным полом кожу морозит ещё сильнее. Сейчас, сейчас. Встану под горячий душ, выпью горячего чаю, а если найду — коньяка. Самолёт рано утром, и рабочая рутина снова меня засосёт. Пройдёт время, и Питер притупит во мне восставшую Москву.
Я скидываю свитер на кафельный пол и, поёжившись, смотрю, как густеет пар за перегородкой душевой. Наверное, лучше было бы не приезжать. Вечно я переоцениваю свои силы. Засохшая рана в груди разворочена, из неё фонтаном брызжет кровь.
Пронзительный звук дверного звонка продирает барабанные перепонки и ударяет по сердцу. Подпрыгнув, этот дёргающийся комок плоти взвивается под самую макушку и камнем падает вниз. Я подхватываю с пола свитер и натягиваю на себя. Озноба больше нет, но руки всё равно ходят ходуном.
В прихожую почти бегу, сражаясь с сумасшедшим круговоротом мыслей. Нельзя верить, что это он. Потому что, если это ошибка, в моём состоянии она станет равносильной концу света. Я слишком измучена необходимостью держать лицо. У меня тоже есть предел, и нужно себя защищать.
Но любые увещевания оказываются бесполезны. Когда я проворачиваю замок и тяну ручку, каждая моя клетка насквозь пропитана надеждой, что за дверью будет стоять он. Возраст совсем не имеет власти над эмоциями. Мне тридцать шесть, но сейчас я чувствую себя на наивные трепетные двадцать.
Распахиваю дверь и молча отступаю. Кровь отливает от конечностей и потоком устремляется к голове. Штормит.
Матвей не спрашивая перешагивает порог, бесконтактно оттесняя меня назад. Горло сохнет, а в глазах, напротив, становится влажно. Мне нужна опора. Хочется на что-нибудь опереться.
Его лицо покрыто багровыми пятнами, зрачки расширены. Я видела его таким однажды. Тогда он был в ярости.
— Довольна собой? — гневно рявкает Матвей, впиваясь в меня почерневшими глазами. Его рубашка расстёгнута почти наполовину, пиджак куда-то исчез. Он тяжело дышит, будто поднимался ко мне пешком, проигнорировав лифт. Сейчас он выглядит так, словно хочет меня убить.
— Довольна чем, Матвей? — тихо спрашиваю я, запечатывая набежавшие слёзы под веками. Агрессия, как и всегда, меня отрезвляет.
— Всем этим. — Его рука взметается вверх и рассекает воздух. — Ты ведь так здорово всё устроила! Всех осчастливила, грёбаная мать Тереза.
Я сбита с толку, но его хлёсткая грубость не задевает и не ранит. Достоинство, самоконтроль — их во мне нет. Всё потеряло значимость, померкло в его присутствии. Потому что достоинство и самоконтроль со мной постоянно, а Матвей — нет. Зато есть другое: теплеющая кровь, размножающийся адреналин и бешеная пульсация в груди. Там бьются ожившие чувства.
— Я думала, у тебя всё хорошо.
— У меня? — переспрашивает он, изумлённо сводя брови к переносице. — А что в твоём понимании «хорошо», Стелла? Иметь кучу бабок, которые не знаешь, куда потратить, потому что ни хера не хочется? Впахиваться в работу, чтобы не думать, каким поганым будет завтрашний день? Что такого я должен был увидеть? Ты так много обещала мне… Что у меня будет столько всего… но у меня ни хера нет! Два года… два года, сука, я, как ебучий сбрендивший хомяк, кручу колесо, не имея ни малейшего понятия, для чего это делаю.
Я и сама не понимаю, на какой из этих обвинительных фраз из глаз начинают течь слёзы. Отсутствие самоконтроля и освобождённые из кандалов чувства не оставили мне шанса.
— Тебе же нравится работать у Голдобина, — хриплю я и тут же содрогаюсь от прокатившейся по телу волны всхлипывания.
— Нравится, да. А дальше-то что? У меня ничего больше нет. Ты всё забрала, когда уехала.
Я слышу стук шагов, но видеть его… нет, я не вижу. Я так давно не плакала. Полтора года. Нельзя всех осчастливить. Я всё сделала правильно. Что бы у нас осталось тогда? Моя вина за его разбитое будущее и мучительные попытки Матвея достать для меня звезду, стоя на перебитых коленях? Кто-то должен был подумать за всех. Любить так сильно, чтобы суметь отпустить.
— У тебя есть Вера, — выдыхаю я, хотя о той девушке в эту минуту совершенно не думаю.
Матвей стоит очень близко. Последний раз так близко он был очень давно… в другой жизни.
— Ты снова ни хера не угадала, Стелла. — Он втискивает в меня своё горячее тело, тяжело дышит. Голос звучит сбивчиво, отчаянно. — Тебе давно пора перестать пытаться.
Зубы стучат, когда он прижимается ко мне тёплыми губами, лихорадочно, почти до боли гладит мои волосы и продолжает шептать:
— Я ей ничего не обещал. Я ведь тебе говорил… Я же себя знаю… Я никому ничего не обещал, кроме тебя.
48
Скриптонит feat. ЯAVЬ — Берегом
