вечерний. Немного поживу у бабушки, найду работу. И подыщу универ поближе к дому.
***
— Дошло? До тебя дошло? — Энджи устремляется ко мне и жесткими ладонями фиксирует лицо.
Этот покровительственный жест призван запустить выработанный годами рефлекс и включить во мне опцию растерянного, вечно виноватого, согласного на все мальчика для утех.
Я прекрасно осознавал причины и следствия, но связи между ними были так запутаны, что я в них терялся. Там, внутри токсичных отношений, объяснения Энджи казались логичными, правильными и единственно возможными. Она внушала: «Ты никогда меня не предашь...» И я не мог предать.
Только вот то, что я собираюсь сделать, — не предательство, а мое неотъемлемое право на нормальную жизнь. Теперь, когда я смотрю на происходившее со мной, находясь за пределами этого мутного, истекающего слизью пузыря, от гнева и желания поквитаться отказывают тормоза.
Я матерюсь, выворачиваюсь и отшатываюсь.
Если бы передо мной возник дуболом Макарушка, или тот столичный верзила — моральный урод, — я бы, не раздумывая, пустил в ход кулаки. Вероятно, я бы тоже знатно отхватил, но сейчас во мне скопилось столько ярости, дури и ужаса, что любой здравомыслящий человек благоразумно отошел бы в сторонку от одного моего взгляда.
Но Энджи знает, что я никогда ее не ударю.
Она в голос рыдает, глотает слезы и дрожит, намертво вцепляется в дверные косяки и надежно перекрывает выход.
Однажды я с видом крутого типа ляпнул, что победа в неравном бою возможна, если ты знаешь слабости противника, и у тебя больше мотивации. Но как применить эту тактику против близкого человека, даже если от него за версту воняет гнилью?..
Главная слабость Энджи — ее погоня за молодостью: еженедельные процедуры в клинике, ежедневный салонный макияж, массаж, духовные практики и йога. Однако, как бы она ни старалась, определенные освещение или ракурс выдают ее истинный возраст. И я мог бы нацепить поганую ухмылку и выдать, что она постарела и больше меня не привлекает, но я сразу отметаю этот запрещенный прием.
Милосердие. В отличие от Энджи, я вынужден играть честно.
— Отойди. Давай на этом закончим, — я подхватываю лежащий в ногах рюкзак и иду в наступление. Мне позарез нужно к Эрике. Мне, гребаному придурку, нужно было остаться с ней еще вчера!
— Нет, — как помешанная оскаливается Энджи. Вокруг ее покрасневших глаз пролегли темные тени, волосы взлохмачены, из груди вырывается то ли воркование, то ли хрип. Кромешный ад. Хоррор из 80-х, в котором съехавшая с катушек ведьма высасывает из главного героя силы и юность.
Ее спектакль, рассчитанный на испуганного подростка, вызывает во мне приступ лютого кринжа и дикую усталость.
— Энджи, чтоб тебя, я спешу! Не заставляй меня тебя отшвыривать.
— А давай, вперед. Рискни, — хохочет она. — Я тут же позвоню Сереже, и его ребята организуют твоей калеке безудержное веселье.
Она опять приплетает Эрику, а я не могу больше этого выносить.
— Да твою ж мать! — Гнев красной шторкой падает на глаза и застилает картинку серой реальности, пальцы дрожат от чистейшей, разъедающее все живое злости.
Резко развернувшись, возвращаюсь в свою комнату, выдвигаю нижний ящик прикроватной тумбочки и, пошарив ладонью в слоях бумаги и пыли, извлекаю из него маленькую, чуть меньше ногтя, флешку.
На ней я с двенадцати лет сохранял фото Энджи, которые та мне присылала.
Сначала это были красивые снимки экзотических неоновых рыб, заграничных достопримечательностей, диковинных зверей из других частей света. Спустя время появились кадры океана и пальм, Энджи в купальнике и сияющего папы, стоявшего рядом. Потом начали попадаться ее студийные фото в эротическом белье, а потом, после похорон отца, она ежедневно и без стеснения заваливала меня нюдсами, и мне частенько приходилось прятать телефон под парту.
«Вот, лови еще. Для пополнения коллекции твоих побед на любовном фронте!» — прикалывалась она, но эти тупые фотки смущали, пугали и ввергали в пучину черной тоски, и, после получения, я никогда их не пересматривал.
— Энджи, зацени, что у меня есть, — я снова предстаю перед ней и, изобразив милую улыбочку, поигрываю перед ее носом флешкой. На бледном лице Энджи отражается смятение, но она тут же маскирует его расслабленной надменностью:
— Наш мальчик собрал компромат? Интересно. И что же ты этим докажешь? Ничего. Вынуждена расстроить: ты совершеннолетний, тебе уже можно все.
— Доказывать будет следователь. Проверит дату создания файла. Там много интересного, а если приложить к делу все наши переписки, ты гарантированно уедешь надолго... — Энджи дергается и моментально подскакивает ко мне, но я угадываю ее маневр и ловко отвожу руку. — Папки продублированы на облачном хранилище и минимум на трех жестких дисках, Энджи. И к ментам это дерьмо не попадет только при условии, что ты даже дышать в сторону Эрики не посмеешь, поняла?
— Шантаж? — она опять хватается за дверную ручку и замирает у двери.
— Выгодное предложение. Беру пример с тебя, ма.
Она впивается в меня взглядом — укоряет, выворачивает наизнанку, давит, — но все же отводит его первой и раздраженно частит:
— Ладно, крути шашни с любой, на кого встанет, не трону я твою девку. Но дать тебе волю я не могу: без меня ты через неделю сгинешь в какой-нибудь загаженной подворотне, шакал. Ну так что: хватит здоровья на нас обеих?
Ее переходы от нежности к оскорблениям и от истерик к холодному цинизму всегда ввергали в меня в ступор. Я понятия не имею, какая она на самом деле, где ее предел, и насколько мерзкая хтонь таится в ее болоте. Еще секунда, и я потеряю остатки годами выдрессированного самообладания и просто ее задушу.
— Энджи, ты больна...
— Да, я больна, — она кокетливо поводит бровью. — Я болею тобой, малыш. Твоими грустными глазами. Твоими нежными руками. Твоим молодым телом... И, как бы ты ни пытался сбросить меня со счетов, ты болен мной. Я — твоя первая женщина, ты будешь помнить меня всегда, и это не изменить.
У меня вырывается истерический смешок.
— Заткнись, или я наблюю прямо на ковролин. Я прекрасно знаю, чем ты болеешь, Анжела. Этот диагноз называется корысть. Сначала ты сделала все, чтобы добиться опекунства над единственным наследником папиного капитала — прикинулась любящей мамочкой, настучала на Князя в соцслужбу, окрутила меня, а потом осталась, потому что круто знала свое дело. За каких-то три
