Меня не смутить. Я подожду, но не отступлюсь.
Единственной женщиной, чье присутствие он выносил, была Дотти. Они встретились случайно, на приеме в «Нью-Тейт гэлэри»[71].
— Что вы здесь делаете? — спросил он, заметив ее.
Он опять забыл, как ее зовут.
— Я Дотти. Вы меня помните? Вы подарили мне часы, очень красивые часы, кстати, я их постоянно ношу.
Она задрала рукав, продемонстрировав ему часы «Cartier».
— Они стоят целое состояние, да? Я все время боюсь их потерять. Глаз с них не свожу.
— И правильно: это же часы, они для этого и сделаны!
Она расхохоталась, широко раскрыв рот с тремя полуразвалившимися пломбами.
— Что вы тут делаете, Дотти? — спросил он с легким оттенком превосходства, словно здесь ей не место.
И сразу пожалел о своем нахальстве, закусил губу.
Она обиженно ответила:
— А что? Я не имею права интересоваться искусством? Во мне нет того ума, того шика и…
— Туше, — признал Филипп. — Я идиот, самодовольный дурак и…
— Сноб. Козел. Задавака. Зануда.
— Хватит меня бить! Я покраснею.
— Все ясно. Жалкая бухгалтерша вроде меня просто НЕ МОЖЕТ интересоваться искусством. Девочка на одну ночь — трахнул и пошел.
У него был такой расстроенный вид, что она снова рассмеялась.
— А вообще-то вы правы. Меня сюда подружка притащила, а по-моему, все это бред и сплошные понты… Мне так скучно, вы себе не представляете! Ничего не понимаю в современном искусстве. Остановилась в своем развитии на Тёрнере. Может, лучше пивка выпьем?
Он повел ее ужинать в небольшой ресторанчик.
— Ишь ты, как меня повысили! Удостоилась ресторана и белой скатерти…
— Это только на один вечер. Потому что я хочу есть.
— Ах да, мсье, кажется, говорил, что он женат и не хочет обременять себя обязательствами.
— И с тех пор ничего не изменилось.
Она опустила глаза. Погрузилась в чтение меню.
— Итак… Чего у вас новенького после того неудачного дня рождения? — спросил Филипп, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучала ирония.
— Одна встреча, один разрыв…
— О!
— Разрыв по эсэмэске. А у вас?
— Примерно то же самое. Одна встреча и один разрыв. Только без эсэмэски. И без объяснений. Молча. Ничем не лучше.
Она не спросила, имеет ли отношение пресловутая жена к истории его неудачной любви. Филипп был благодарен ей за это.
И вновь очутился у нее. Сам не понимая, как это случилось.
Она открыла бутылку «Шардонне». Коричневый плюшевый мишка с одним стеклянным глазом был на прежнем месте, равно как и подушечки с вышитыми надписями про любовь, и Робби Уильямс с высунутым языком на постере.
Они провели ночь вместе. Он был не на высоте. Она воздержалась от комментариев.
Наутро Филипп проснулся рано. Он не хотел ее будить, но она приоткрыла один глаз и положила руку ему на спину.
— Ты сразу побежишь или успеешь выпить кофейку?
— Побегу, наверное…
Она оперлась на локоть и посмотрела на него, как смотрят на чайку, вляпавшуюся в мазут.
— Ты влюблен, да? Точно влюблен. Ты на самом деле был не со мной этой ночью.
— Мне очень жаль.
— Нет! Это мне тебя жаль. Так что…
Она взяла подушечку и прижала к груди.
— Какая она?
— Ты правда хочешь, чтобы я рассказал?
— Ты не обязан, но так будет лучше. Раз нам не суждена бурная страсть, станем друзьями! Ну так какая она?
— Она с каждым днем все красивее…
— Это важно?
— Нет… С ней я начинаю по-другому смотреть на жизнь и становлюсь счастливым. Она живет среди книг и обожает прыгать по лужам…
— Сколько ей лет? Двенадцать с половиной?
— Ей двенадцать с половиной, и все вокруг на ней ездят. Бывший муж, сестра, дочери. Никто не обращается с ней так, как она заслуживает, а я хочу ее защитить, рассмешить, хочу, чтобы она взлетела от счастья…
— Ты втюрился по уши…
— А толку чуть… Ты сваришь мне кофе?
Дотти встала и принялась готовить кофе.
— Она живет в Лондоне?
— Нет. В Париже.
— И что вам мешает предаться вашей прекрасной любви?
Он встал и схватил рубашку.
— Все, довольно откровений. И спасибо за эту ночь. Я, прямо скажем, был жалок.
— Ничего, с каждым может случиться! Не стоит драматизировать…
Она пила кофе, после каждого глотка добавляя по кусочку сахара. Он поморщился.
— А мне так нравится! — сказала она, заметив его кислую физиономию. — Я могу съесть плитку шоколада и не прибавить ни грамма.
— Знаешь что? Давай еще встретимся. Ты не против?
— Даже если ты отнюдь не Тарзан и не король страсти?
— Это тебе решать!
Она задумалась, поставила чашку.
— Ладно, — сказала она. — Но при одном условии… Ты расскажешь мне про современную живопись, будешь водить меня в театр, в кино — в общем, будешь меня образовывать. Раз она в Париже, это ничему не помешает.
— У меня есть сын, Александр. Он для меня на первом месте.
— А нынче вечером вы с ним куда-нибудь идете?
— Нет.
— It’s a deal?[72]
— It’s a deal.
Они по-приятельски пожали друг другу руки.
Он звонил ей. Водил ее в оперу. Рассказывал о современном искусстве. Она слушала его чинно, как школьница. Записывала имена и даты. Была неизменно серьезна. Иногда он заходил к ней и засыпал в ее объятиях. Иногда, покоренный ее искренностью, наивностью и простотой, он целовал ее, и они валились в огромную кровать, занимающую почти всю комнату.
Он старался не делать ее несчастной. Очень старался. Зорко следил, не дрожат ли ее губы от сдержанного рыдания, не хмурит ли она брови, скрывая обиду. С ней он учился чувствам. Она не умела лгать и притворяться. Он говорил ей: дурочка ты! У тебя же все на лице написано, научись скрывать свои чувства!
Она пожимала плечами.
Он спрашивал себя, сколько это может продолжаться.
Она перестала искать мужчин по Интернету.
Он сказал, что не стоит прекращать поиски из-за него. Он — не тот, кто ей нужен. Кто возьмет ее под крыло. Она вздыхала: знаю, знаю. И представляла, какое горе ее ждет. Потому что все всегда кончается горем, ей ли не знать.
В конце концов он спросил, сколько ей лет. Двадцать девять.
— Видишь! Я уже не ребенок!
Как бы подразумевая: «Я умею постоять за себя и нахожу свою выгоду в наших странных отношениях».
Он был ей за это бесконечно благодарен.
В ожидании ответа от Вивьен Вествуд — кого берут на стажировку — отношения Агаты и Гортензии накалились. Они почти не разговаривали. Избегали друг друга на кухне и в гостиной. Прятали записи и рисунки. Агата вставала рано, ходила на занятия, больше никуда не убегала по вечерам. Она взялась за ум, в квартире воцарилась непривычная тишина. Гортензия была этому весьма рада. Теперь она могла работать дома без берушей: большой прогресс!
