будешь лететь на дно. Но если между пленом собственного разума и жизнью, которая происходит с тобой здесь и сейчас, ты выбираешь жизнь вопреки всяким принципам, то небо над твоей головой загорается миллионами новых звезд, за каждой из которых лежат миллионы новых миров.
— Ты всегда это знала?
— Знала — да, — она немного помолчала, — когда я жила в храме, эти истории были записаны на стенах, у нас были карты, рассказывающие как создать из человека связующее звено между небом и землей, как сделать человека тем, кто объединит в себе небо и землю.
— Судя по тому, что происходит вокруг… что-то пошло не так.
Эфрат молчала, отгоняя от себя воспоминания. Погружаясь лицом в шелк его рубашки, задевая губами ее кожу, ощущая почти что невесомость, она старалась не слышать голоса в своей голове, которые никогда не смолкали, догоняя ее сквозь сменяющие друг друга эпохи. Она изо всех сил пыталась оторваться от них, заглушить громкими звуками музыки и голосами тех, кто рядом. Но всегда слышала те голоса, как будто они звучали в самой ее крови, напоминая, откуда она пришла и как стала той, кем стала.
— Иногда люди совершают что-то настолько плохое, что ткань мира надрывается и приходит тьма, которая начинает менять мир, шаг за шагом присваивая его себе. Кто-то достаточно силен, чтобы перейти на ее сторону и преобразиться в драгоценную, сияющую в ночи звезду…
— Ты — небо, полное звезд.
— Да, как-то так, — она продолжала, не замечая, как он рассматривает ее в открывшемся ему новом мире. Эфрат была похожа на мерцающее звездами ночное небо, чья тьма ставилась тем глубже, чем ярче сияли звезды. До перехода он только представлял ее такой, сейчас он ясно ее видел. — И так должно быть. Видишь ли, зло содержит зерно разрушения в себе самом, если люди поддаются злу, впускают его в себя и в свой мир, они начинают терять себя и мир, в котором живут. Ведь зло не существует само по себе, ему нужен кто-то, кто проведет его в мир, оно не дает новую жизнь, а только разрушает.
— Разрушение всегда казалось мне естественной частью жизни. Иначе жизни бы стало слишком много, — Рахмиэль размышлял вслух.
— Это так, жизнь материального мира неизбежно подвержена переменам через разрушение. Раньше это называли бесконечным танцем Шивы, который разрушает и созидает одновременно. И пока существует материя, люди будут переживать цикл рождения и смерти. До тех пор, пока они сами — часть материи.
— А может быть иначе?
— А насколько хорошо ты меня видишь?
Рахмиэлю было сложно ответить на ее вопрос. Он почти не чувствовал вес собственного тела, а Эфрат, лежавшая у него на плече, была скорее знанием о том, что она рядом, ощущением на уровне знания.
— …и я хотел бы умереть у тебя на руках, — отозвался он.
— Знаешь, я уверена, никто, кроме нас двоих, толком не понимает, что это значит.
— Нас двоих достаточно, — он ненадолго замолчал и закрыл глаза, — почему ты решила, что я смогу перейти?
— Это было против моих принципов. Это — во-первых. И я этого хотела. Это — во-вторых. Две довольно весомые причины. Этого достаточно?
— Что за принципы такие?
— Я не должна обрекать другого на смерть при жизни, или на «нежизнь». И пожалуйста, не спрашивай, почему. У меня нет сил рассказывать, и я не хочу тратить на это половину нашей общей вечности. Кроме того, вероятность, что преображение пройдет успешно, всегда очень невысока, и даже если ты принимаешь решение обратить кого-то, это никогда не может быть только твоим решением. А потому мы и пришли на зов Старейшин, чтобы заручиться их мудростью и поддержкой, — она сделала паузу, — это официальная версия.
— Мне показалось, это было ваше с Шири общее решение. Вы просто хотели получить ответы.
— Может быть, мы так думали какое-то время, — пожала плечами Эфрат. — Мысли Старейшин — и наши мысли тоже.
— И все так, я — здесь… почему?
— Ты здесь, потому что я… потому что я… потому что любовь сильнее смерти. И я верю в любовь. И всегда буду. Если я перестану верить в любовь, моя вечность закончится в ту же минуту.
— Это фигура речи или что-то больше?
— В этом мире выживают только те, в ком есть любовь. Поэтому ты — здесь, а не лежишь на полу рядом с тем, что осталось от Гедальи. Поэтому я — здесь. И на определенном этапе эти слова приобретают буквальное значение. Мое тело поддерживает кровь, но мою душу здесь держит любовь. Благодаря любви души путешествуют из одного мира в другой и остаются в каком-то из них, если захотят. Это как огромная река, а ты — как маленькая лодка. Без реки ты не сможешь плыть.
— Но разве это не ограничивает тебя только теми мирами, между которыми течет река?
— Ты не понял. Она есть повсюду. И все соткано из нее.
— Даже мы?
— Мы — в первую очередь. Буквально — первым делом…
— Да. Но сначала — охота.
— А что же принципы?
— Принципы нужны, чтобы поддерживать жизнь. Но создавать ее может только любовь.
— А мы сейчас живы?
— А как ощущается?
— Как никогда.
— Тогда это точно «да».
— Тогда почему «нежизнь»?
Эфрат на мгновение задумалась.
— А почему переход называется переходом?
— Потому что… мы обретаем другую жизнь?
— Мы все еще здесь, но мы уже там.
— Так значит, получилось?
Эфрат кивнула.
— Ты — небо, полное звезд, — он улыбался, продолжая рассматривать ее.
— И ты полчил новую жизнь из моих рук. — Она взяла его за руку, не особенно отдавая себе в этом отчет.
— Считаешь, строчки нужно изменить?
— Я уверена, что для сохранения этого знания нас двоих вполне достаточно.
И они вышли из комнаты, чтобы отправиться на охоту. Вместе. Потому что куда бы они теперь ни направились, их двоих и правда было вполне достаточно.
На улице уже наступила темнота. Летняя ночь, как всегда, была теплой, а воздух — наполнен ароматом цветов апельсина. А для них она полнилась ароматами новых лакомств и манящими звуками самых разных голосов. Среди которых особенно выделялся один. Одинокий голос, шепотом эха разбегавшийся под высокими сводами. Эфрат и Рахмиэль переглянулись и, все еще держась за руки, пошли на зов. Оба точно знали, куда идти. Как будто бы они уже были там, куда только направлялись, как будто видели всю дорогу заранее и знали, куда должны прийти.
На улицах было шумно, но это был шум счастья, которым обменивались между собой любящие друг друга люди, а если
